Но народ не веселился.
Не успел дома отойти от политики, как заявился Философ и с порога произнёс:
— СНГ – это сверху навязанное г…о, нужное политическим проституткам.
— Чаю попей! – урезонила его Татьяна. – И так народ в трауре.
— В трауре только русские! – поправил её Валерий. – Все остальные довольны.
В последний выходной перед Новым годом нас навестила Денискина учительница – средних лет, плотного сложения женщина со строгим лицом и усталыми глазами.
Татьяна отчего‑то растерялась, видно, школьные годы вспомнила, сын гулял, так что гидом стал я.
— Да. В этой каморке делают уроки… Хоть маленькая конурка, зато изолирована занавесью из парашютной ткани, – отвечал ей.
— А на этом диване кто спит? – показала на моего скрипучего друга.
Пока раздумывал сказать или нет правду, вмешалась жена.
— На нём никто не спит… Просто лишний диванчик. Мы с мужем вот здесь спим, – указала на софу в большой комнате. – Садитесь с нами чай пить.
Учительница согласилась.
Попив чаю и одевшись, она потопталась у двери и произнесла:
— Да–а, ребята! У вас жилищные условия самые плохие в моём классе.
— Мы со дня на день квартиру ждём, потому и не штукатурим стены, чтоб дом аварийным казался, – покраснела Татьяна, – а то побелишь и выкрасишь всё, так исполкомовская комиссия скажет, что другие хуже живут, а вы ещё лет десять потерпите. Теперь Горбачёва нет, и в двухтысячном году вряд ли чего дадут, – тараторила жена.
— Можно подумать, при нём бы дали, – попрощалась с нами учительница.
— Никогда, наверное, как люди жить не станем, – после ухода педагога расплакалась Татьяна.
— Клянусь, что будем! – на полном серьёзе ответил ей.
— Гайдар сказал, что после Нового года цены рыночными станут, – вытирала слёзы жена.
— А Ельцин сказал, что голову на рельсы положит, если цены поднимутся.
Кто главнее из них?.. То‑то!
Но жизнь не сказка, и всегда сбывается самое худшее!
Права оказалась жена со своим Гайдаром. Цены после Нового года не то что поднялись, а взлетели…
Второго января Татьяна пришла из магазина с ужасом в глазах.
— Ты знаешь, папа, сколько килограмм курятины стоит?
Подумав, я решил увеличить цену на триста процентов.
— Червонец! – сделал смелый прогноз.
— А сорок рубчиков не хочешь? – сорвавшимся голосом произнесла она.
У нас оставалось где‑то около двухсот рублей, но через неделю они кончились. Раньше на триста рублей мы всей семьей сытно жили месяц, каждый выходной балуя себя трюфельным тортом за пятёрку. Конфеты брали только шоколадные – не хватало ещё рублёвые грызть.
Кое‑как дотянули до зарплаты, пользуясь прошлогодними запасами. Моей получки хватило на десять дней и на пять – Татьяной. На полученный аванс прожили до конца января. В первых числах февраля жена пошла снимать с книжки тысячу рублей. На них и на зарплату с трудом продержались февраль. В марте сняли уже две тысячи.
«Плакала моя мебель!» – горевал я, работая наконец в родном своём цеху.
Перед Новым годом, окончив курсы шофёров, уволились двойняшки.
Мы с Пашкой тоже искали работу, потому как с переходом к демократии наш завод совсем захирел. И вместо высокоточных приборов к самолетам, ракетам и танкам нам стали рекомендовать выпуск кастрюль и сковородок.
Даже поп Гапон у Чебышева и тот надорвался, не выдержав психологических нагрузок. Ряса поднималась по–прежнему, но мотовильник уныло показывал на полшестого.
Одним словом – тоска!
Лёшу тоже в жизни ничего не радовало. Мы с Пашкой подозревали, что он заразился от дьячка.
Завод из последних сил освоил соковожималки и массажёры, но, видимо, покупная способность населения держалась на одном уровне с попиковой достопримечательностью.
Лучше всех устроилась наша комсомольская богиня. Бывший секретарь парткома стал заниматься аптечно–лекарственном бизнесом, взяв в аренду освободившиеся в результате конверсии площади под склады.
Семина трудилась у него кладовщицей и бухгалтером.
— Ты за Павлика Морозова или за кулаков? – при встрече интересовался Пашка.
Семина шипела, краснела и посылала его на три буквы за неимением других аргументов.
— Это тебе туда надо! – улыбаясь, прощался с ней Заев, – а мне двух букв не хватает… Был комиссар, а стал коммерсант! – кивал на довольного жизнью секретаря парткома.
Первый президент России «дорогих россиян» в радиообращении просил потерпеть до осени – тогда всё, мол, наладится, потому что заработает рыночный механизм.
В апреле внук героя гражданской войны обокрал нас с Татьяной на четыре тысячи, зато выдал ваучеры, которые в апреле мы проели.
В марте уехал на историческую родину во Львов украинец, но этого никто не заметил; зато в начале апреля весь цех надел траур, когда уволился Паша Заев.
— Кошёлка! – ругался Чебышев. – Учил его, а он грузчиком в мебельный подался.
— Скоро и я отправлюсь следом за ним на вечерней лошади, – предупреждал учителя.
Ходячий супер–шок Гайдар всех достал!..
В этом году о выслуге и тринадцатой даже речи не было, но находящийся в растрёпанных чувствах пролетариат даже и не помышлял бастовать.
— Это не демократия, а хаос! – возмущался Философ. В пылу борьбы за демократию вместе с водой Гайдар выплеснул и ребёнка. Кому нужен такой рынок и подобная демократия?
Я полностью был с ним солидарен и величайшим моим наслаждением стало попользоваться кое–где газетой с портретом Егора Тимуровича Гайдара.
Борис опять оказался не прав. Осенью народу стало ещё тяжелее. Слава Дубинин от такой жизни сделался ярым сталинистом и возненавидел бывшего секретаря парткома лютой пролетарской ненавистью. Гиви тоже любил Сталина, и это их объединяло.
— Иосиф Виссарионович, кстати, был добрым и весёлым человеком, – пел дифирамбы своему кумиру Слава.
Гиви поддакивал ему.
— Это где же он веселился? – сомневался Семён Васильевич, – и как шутил? Расстреливал, что ли?
— Сталин никого не расстреливал, – обижался за вождя Дубинин, – а шутил со своими товарищами по партии, например, на предложение Ворошилова спеть, когда отдыхали компанией, говорил: «Вот отправлю тебя солистом в хор имени Пятницкого, там со своим незаконченным низшим образованием и споёшь… Народ валом повалит… – и тут же обрывал пытавшегося вступиться Анастаса Микояна: – Это не ты продал англичанам двадцать шесть бакинских комиссаров?»
— Ха–ха–ха! – ржала курилка.
— Да–а! После армяно–азербайджанской войны это очень злободневная шутка, – было общее мнение.
И я делал вывод:
— Жить стало хуже, жить стало тяжелей!
Со мной соглашались буквально все.
— Живем согласно анекдоту, в котором участковый врач интересуется у безногого: «Как самочувствие?! " – «Спасибо! Мозоль больше не беспокоит!»
Невесело смеясь, расходились по рабочим местам.
Но не всё в России было плохо. Случались и положительные события…
Например, открытие Гиви на денежки папы–гамсахурдиста ватерклозета на центральном проспекте. Презентация прошла с большой помпой и при огромном стечении любопытного народа, выяснявшего, что дают.
В связи с тем, что Гиви угощал грузинским вином, событие осчастливил присутствием господин Заев и, выпив свою и мою доли напитка, так как я от приглашения отказался, посоветовал назвать новорождённый кооператив «Приют простатита», но Гиви уже неделю ломал голову над дилеммой названия – «Царица Тамара» или «Свободная Грузия».
Других вариантов он не признавал.
— Вот так и становятся «новыми русскими», – завидовал Пашка, делясь со мной впечатлениями от презентации. – И чего ты в завод вцепился, – уговаривал меня, – у нас как раз место грузца освободилось.
В конце апреля я тоже подал заявление.
В середине мая, получив на заводе трудовую книжку и поставив отходную мужикам, поехал в мебельный к Пашке.
На удивление, расставаться с заводом оказалось жаль.
«Да чего там делать? – успокаивал себя. – Квартиру всё равно не дадут, а хомут на шею всегда найдется», – отвлёкся на ветерана войны, сидевшего на переднем сиденье троллейбуса лицом к пассажирам.
Это был толстенький семидесятилетний дедан с сумкой в одной руке и самодельным деревянным сучковатым бадиком с отполированной рукоятью в другой. Мутными глазками он обвел присутствующих, откашлялся, протёр рукавом две орденских планки, приколотых на кармашек мятой в зелёно–красную клетку рубахи, и рокочущим голосом предложил:
— Товарищи! Мать вашу растудыт… Хотите я вам спою?..
При этих словах из толпы хмурых пассажиров вынырнул худенький старикашка и уселся напротив толстяка, уставившись выцветшими глазами на солиста. Несмотря на жару, одет он был в кургузый поношенный серый пиджачишко с четырьмя рядами наградных планок. Саркастически глянув на кармашек соседа, он поправил козырек изжёванной кепчонки и отвернулся к окну.
