Я дважды ткнул пистолетом в двойное оконное стекло. Действовать пришлось не рукояткой, а стволом, чтобы открыть огонь в случае необходимости, и потому костяшки моих пальцев оказались рассечены до крови.
Хорошо еще, что додумался пустить в ход левую руку. Все остальное было плохо.
Восемь, девять, десять. Никто не явился на шум, никто не спешил встречать меня ни хлебом-солью, ни криками «караул!». Именно этого я поневоле и ожидал, именно этого и боялся.
Продолжая кровавить пальцы, я сунул освободившуюся руку в пролом и поочередно открыл обе задвижки, на которые была закрыта балконная дверь. Когда я ворвался в комнату вместе с потоком свежего зимнего воздуха, мои ноги волочили за собой желтые поролоновые полоски, выпавшие из щелей. Почему-то они напоминали мне серпантин, и от этого я чувствовал себя участником совершенно идиотского карнавала, устроенного таким образом, чтобы посильнее напугать меня и сбить с толку.
– Кто дома? – негромко крикнул я. После такого шумного возникновения все равно не было смысла заботиться о конспирации.
Мне ответила полная тишина. Слизывая языком кровь с ладони, я некоторое время стоял посреди освещенной комнаты, еще не понимая, что именно меня насторожило.
Озарение пришло одновременно с резким запахом. Чужие дома всегда встречают посторонних своей неповторимой устоявшейся атмосферой, которая редко кажется приятной. Но в воропайловской квартире ощущался не просто запах – настоящая вонь, смутно напомнившая мне что-то.
Выставив впереди себя пистолет, я двинулся туда, откуда струилась эта густая вонючая пелена. Нюх вел меня в запертую кухню, и по мере приближения к двери я уже с трудом сдерживал слезы в своих глазах, непроизвольно щурящихся от рези.
«Газ! – догадался я наконец. – Но при чем здесь газ?»
Первое, что я увидел в кухне – это лежащие на полу ноги, целый штабель самых разнообразных ног, как мне показалось от неожиданности. Лишь потом я сообразил, что конечностей передо мной ровно три пары – мужская, женская и детская.
– Светик!!!
Слава тебе, господи, она была жива, я понял это сразу, как только увидел блестящие глазенки, устремленные на меня. Дочурку обмотали скотчем так туго, что она напоминала маленькую спеленутую мумию. Сначала я пытался рвать путы зубами, но вскоре сообразил воспользоваться кухонным ножом, лезвие которого вспарывало клейкую ленту с шелестом и треском.
– Сейчас, сейчас, – приговаривал я, стоя на коленях. – Потерпи немножко, маленькая моя.
Кажется, по моим щекам покатились-таки слезы, а окровавленная рука пачкала Светочкин спортивный костюм, но я не замечал ничего, кроме ее глаз, таких больших и круглых, что они занимали почти половину ее бледного личика.
– Потерпи, моя хорошая.
Как только я с превеликой осторожностью избавил Светочку от наклейки на губах, боясь повредить их нежную кожицу, она тихо сказала:
– Свечка.
– Что, маленькая?
– Свечка. Погаси ее. – Дочуркины глаза указали мне направление, в котором следовало искать.
Безобидная на вид стеариновая свеча стояла на столе, и ее пламенный язычок трепетно лизал гремучую смесь пропана с бутаном, сочившуюся из всех конфорок и духовки кухонной плиты. Я поспешно дунул на пламя и, честное слово, мне показалось, что это было сделано в самый последний момент перед взрывом, который должен был стать салютом в честь покойного Геворкяна.
Потом мне стало не до размышлений. Я перенес Светочку на диван в гостиную, где запах газа уже выветрился, и тут у нее началась жесточайшая рвота, но я не мог оставаться с ней рядом, я уже мчался в кухню, где нужно было срочно распахнуть форточку и освободить угоревших стариков. Лишь когда они начали наперебой кашлять и со свистом вбирать в легкие кислород, я вернулся к дочери и присел рядом на одно колено, пряча от нее пистолет.
– Кто это сделал? – спросил я.
Ее губы пошевелились, но в этот момент Пашина мать заголосила навзрыд про сынушку-сыночка, который неизвестно на кого ее покинул, и я не расслышал все еще слабый Светочкин голосок.
– Кто? Повтори!
– Одноглазый. Я только его запомнила – из-за повязки. Остальных – нет. Напугалась очень.
– Карен, – пробормотал я.
– Ты его разве знаешь? – удивилась дочурка. – Откуда? Он же бандит!
– Твой так называемый папаша сам бандит! – взвизгнула Пашина мать. – Все из-за него, все из-за этого выродка проклятого!
Она сидела на полу, раскинув свои толстые ноги так, что на нее невозможно было смотреть без содрогания. Но, прежде чем отвести взгляд, я успел заметить микроскопические капельки крови на ее верхней губе – видать, скотч я отодрал вместе с темными усиками, которые она носила еще в сравнительно молодые годы.
– Как ты посмел явиться в наш дом! – вопила она с надрывом иерихонских труб. – Ты! Убийца!
– Он нас спас, бабушка, – напомнила Светочка, но возражать таким тихим голосом было все равно что перекрикивать поющую примадонну, вошедшую в раж.
Я видел, как Пашин отец зашелся в беззвучном кашле, оглаживая руками грудь, поросшую седой растительностью. Он тоже что-то говорил в перерывах между приступами, его глаза смотрели на меня с ненавистью, а губы кривились так, что ничего, кроме брани, они произносить не могли.
– У-бий-ца! – трубила его жена, перекрывая все остальные звуки. – Ты нам за все заплатишь, ты!
Подхватив Светочку на руки, я двинулся с ней к выходу. Впереди меня ожидало испытание пострашнее, чем провожающие нас обличительные вопли: неизбежный вопрос дочки о ее маме. Я не знал, что ей скажу. Я только чувствовал, как вздрагивает ее тельце, и молил бога о том, чтобы он позволил мне взять всю Светочкину боль на себя.
Восход робко обозначился в небе свинцовой серостью, и я привычно настроился на очередной пасмурный день, когда облака внезапно начали редеть и таять, как комья грязного снега в луже. Слева проглянул розовый солнечный диск, мелькающий за бесконечными тополями вдоль трассы. Солнце сопровождало нас в Новотроицк, рассчитывая полюбоваться там дальнейшими событиями, и чем ближе был конечный пункт нашего маршрута, тем более сияющим оно выглядело.
Я прибавил скорость, торопясь попасть в Новотроицк, где обосновались взрывоопасные парни, не щадящие ни женщин, ни детей. Сколько их там еще осталось: десяток, полтора? В первую очередь мне нужен был одноглазый Карен, носящийся с библейским девизом «око за око».
– Хороший девиз, очень даже актуальный, – процедил я.
– Это ты мне? – спросила Вера.
– Нет.
Карен и оба его подручных не стали дожидаться взрыва, от которого могли запросто сложиться два-три этажа. Запросто можно было попасть под гребенку, которой силовые структуры месяц за месяцем прочесывали кишащую паразитами страну.
«Одноглазый командовал, а эти двое во всем его слушались, – рассказала мне Светочка неживым голосом по пути к дому моей бывшей учительницы. – Он что-то крикнул им по-своему, и меня ударили ногой сюда, в бок. Это когда я сказала, что мой папа милиционер и им будет плохо».
После того как у Светочки вырвалась фраза про папу-милиционера, она неловко запнулась и замолчала, а я сделал вид, что мое ответное угрюмое молчание вызвано сосредоточенным управлением машиной.
Единственное, что я выдавил из себя при передаче дочурки на руки Тамаре Осиповне, это твердое обещание: «Им в любом случае будет плохо. Всем. Очень».
– Я боялась, что мне тоже отрежут ручки, – доверительно прошептала Светочка, дотянувшись до моего уха. – Я так испугалась, что чуть не уписалась от страха.
Вера, отличавшаяся острым слухом там, где не надо, высказалась в том духе, что некоторые типы, выдававшие себя при жизни за отцов маленьких девочек, от страха все же писались по-настоящему, а хорошо ли иметь папу в постоянно мокрых штанах? Папу, который, прежде чем напустить лужу, размышляет, как бы поскорее сплавить свою девочку в детдом, где сытыми бывают только крысы, питающиеся ушками и носиками бедных сироток.
– Но я же теперь и взаправду сирота, – подавленно произнесла Светочка, опечалившись так, словно только секунду назад окончательно осознала это.
– Теперь ты как раз никакая не сирота, – успокоила ее Вера. – Вот твой отец, настоящий. Он тебя никогда не бросит в беде.
– А мама? Где мне взять маму? Мне не нужна другая! Мне нужна моя! – Светочка приготовилась разрыдаться.
– Ты сильно ей была нужна? – спросила Вера таким жестким тоном, что маленькая собеседница вздрогнула и на время позабыла о намерении разразиться слезами. – Она предала тебя, бросила на произвол судьбы! Сбежала, вот как это называется. И можешь теперь плакать сколько душе угодно, но никогда не забывай об этом! Слышишь?
Когда я догадался сердито оттащить Веру от растерянной Светочки, бедняжка действительно заплакала. Я хотел броситься к ней, обнять, утешить, но Вера с неожиданной силой остановила меня и стала подталкивать к выходу, приговаривая:
