Когда я догадался сердито оттащить Веру от растерянной Светочки, бедняжка действительно заплакала. Я хотел броситься к ней, обнять, утешить, но Вера с неожиданной силой остановила меня и стала подталкивать к выходу, приговаривая:
– Пусть! Это злые слезы, самые легкие. Они быстро заканчиваются.
Не знаю как, не знаю почему, но вскоре я обнаружил, что сижу за рулем «Сааба», а Вера уверенно занимает место рядом и на все мои увещевания немедленно покинуть машину отвечает упрямыми взмахами головы: нет, нет и еще раз нет. Она сказала, что собирается остаться со мной до конца, неважно, каким он будет. «Мы теперь всегда будем вместе, – вот как она выразилась. И добавила: – Никуда ты от меня не денешься».
Вспомнив это своеобразное признание в любви, весьма смахивающее на угрожающий ультиматум, я, косясь на невозмутимый Верин профиль, спросил:
– Ручка и бумага какая-нибудь найдется? Поройся в бардачке.
– Ну? – деловито сказала она, вооружившись искомым. – Что ты хочешь?
– Продиктовать свою последнюю волю. – Я сурово смотрел прямо перед собой, усиленно работая желваками, чтобы не допустить на лицо преждевременную ухмылку.
– Какую такую последнюю волю? – насторожилась Вера.
– А вот какую. Хочу, чтобы в случае моей смерти нас обоих сожгли на одном погребальном костре – мой труп и тебя, живую. Ты ведь сама говорила, что мы теперь никогда не расстанемся, разве не так?
– Про погребальный костер ты здорово придумал, – одобрила Вера, зашвырнув канцелярские принадлежности обратно. – Очень прикольно. Похлеще Стоянова с Олейниковым.
– Это не я придумал. В Индии до сих пор кое-где сохранился такой обычай. Верные индуски добровольно обрекают себя на сожжение, чтобы доказать свою верность и преданность.
Недолго думая, Вера заключила с пренебрежительной миной:
– Полные дуры эти твои индуски.
– Вот именно! – обрадовался я проявлению такого здравомыслия. – Поэтому самое время тебе выйти из машины.
Вера меня не услышала.
– Они полные дуры потому, – продолжала она, – что позволяют своим мужьям умирать раньше себя. От меня ты такого подарка не дождешься.
Вместо того чтобы призадуматься о многообещающем подтексте этой фразы, я вдруг разулыбался, как последний идиот. Впрочем, разве у меня не было повода для оптимизма? По левую руку от меня находилось солнце, по правую – женщина, которая намеревалась никогда не исчезать с моего горизонта, и я ощущал тепло, исходящее одновременно с обеих сторон. То и другое было настоящим. Прошлое осталось позади, впереди маячила очередная цель, и если не это называется полноценной жизнью, то что тогда?
– О чем задумался, Игорь?
– О Светочке, – признался я. – Она такая маленькая, такая беззащитная. Я обязательно должен быть рядом.
Вера искоса посмотрела на меня и сказала:
– Не надо об этом думать. Нельзя. Станешь слабым и безвольным. Превратишься в тряпку.
– Это откуда же такие познания? – недовольно поинтересовался я, задетый сравнением. – Насколько мне известно, в женском батальоне ты не служила, воевать не воевала.
– Миша говорил, – спокойно пояснила Вера.
Обрадовавшись поводу поговорить, она даже отставила в сторону бутылку мадеры, к которой то и дело присасывалась далеко не с таким блаженным видом, как это делают младенцы, дорвавшиеся до соски. Ломок, насколько я знал, у нее после перехода на винную диету не наблюдалось, но похмельный синдром давал себя знать: круги, которые образовались у Веры под глазами, говорили сами за себя.
– У него что, медали за боевые заслуги имелись? – спросил я с таким кислым видом, словно меня самого заставили хлебать вино натощак.
– Медалей у него не было, – ответила Вера подчеркнуто ровным тоном. – Но уж он-то в этих делах разбирался, можешь не сомневаться.
Каждое упоминание о покойном бандите, которого я никогда в глаза не видел, коробило меня все сильнее, словно речь шла не о Верином брате, а о ее женихе.
– Про что же в такие моменты принято думать у господ бандитов? – продолжал я с неприкрытым сарказмом. – Про бренность всего земного?
– Нет. – Она покачала головой с таким серьезным видом, словно не замечала моего язвительного тона. – Нужно думать о том, как победить и выжить.
Я открыл было рот, чтобы возразить, однако пришлось возвратить челюсти в исходное положение, поскольку никаких контраргументов у меня не было. Победить и выжить. Все правильно. Если будут соблюдены эти два условия, то все остальное приложится.
«Сааб» стоял в конце заповедной улицы особняков, и с нашей позиции отлично просматривались ворота нужного нам дома. По причине раннего утра ворота оставались закрытыми. Одноглазый Карен, умаявшийся ночью вместе со своими более зоркими орлами, скорее всего теперь мирно почивал, и ожидание его пробуждения грозило затянуться надолго. Но я не возражал. Я готов был торчать здесь сколько угодно, потому что уже усвоил нехитрую заповедь любой, даже самой маленькой войны: нельзя оставлять врагов живыми. Это красиво, это благородно, но великодушные умирают раньше, чем успевают проникнуться своим благородством. И трофейный «макаров», покоившийся у меня на коленях, намеревался отстаивать мое мнение до последнего патрона.
Все чаще мимо нас проезжали дорогие иномарки, сияя солнечными бликами на своих дочерна затонированных стеклах – сильные мира сего лениво потянулись на свои рабочие места: кто в офис, кто в банк, кто в налоговую инспекцию или в прокуратуру. В обратном направлении двигалась пешим ходом публика попроще: домработницы с набитыми сумками, похмельные мастеровые, гувернантки с брезгливо вздернутыми носами, лохматые строители в обесцветившемся тряпье.
К десяти часам утра движение начало замедляться, а в одиннадцать прекратилось совсем. Прислушавшись к своим ощущениям, я запустил двигатель на холостые обороты и сделал это не только для того, чтобы прогреть салон.
– Тебе придется как следует держаться, – предупредил я Веру. – Но пристегиваться нельзя.
– Намечаются гонки на длинную дистанцию?
– На очень короткую. До ворот геворкянского дома. Потом, когда начнется стрельба, ложись на дно и не высовывайся. В случае чего назовешься моей заложницей. А еще лучше…
– Можешь дальше не продолжать, – отрезала Вера. – Все равно бесполезно.
– Ладно, потом не жалуйся.
– А я жаловалась? Хоть раз?
Крыть было нечем, поэтому я промолчал. И не раскрывал рта до того момента, как створки ворот, от которых я не отрывал взгляда, вздрогнули и стали медленно расползаться в разные стороны.
– Ну, держись! – предупредил я, включая первую скорость. – Держись как следует! – повторил я, когда «Сааб», подстегнутый переключением передачи и педалью газа, всхрапнул и бешено завращал колесами, устремившись всем своим обтекаемым корпусом вперед.
Моей целью было автомобильное рыло, высунувшееся из ворот наружу. Кажется, оно было фиолетовым, но это не имело ни малейшего значения. Мне было абсолютно все равно, какую машину таранить, потому что я собирался для начала устроить затор в воротах, чтобы с самого начала посеять суматоху и панику в стане врага.
– И-и-э-э-эх! – восторженно заорал я, когда до столкновения осталось всего ничего: шесть метров и четверть секунды.
И тут же металлический грохот заглушил мой боевой клич.
Тумп! Радиатор «Сааба» вмял подставленный бок чужой иномарки вместе с водительской дверцей, а противоположным боком впечатал ее в столб ворот. Еще до того, как на снег осыпалась шелуха ржавчины и краски, я сдал назад и, дождавшись, когда откроется задняя дверца, выпуская наружу чью-то торопливую ногу, повторил маневр.
Вероятно, кость анонимной голени хрустнула достаточно громко, но все перекрыл новый яростный звук столкновения двух колесниц.
– Справа! – закричала Вера, растопырившаяся на своем сиденье.
Прямо за ней снаружи маячил привратник с отчаянно перекошенным лицом. Он пялился на нас во все глаза, а потому никак не мог справиться с затвором своего автомата, обращенного стволом вниз.
Я опять заставил возмущенно дребезжащий «Сааб» попятиться, резко выворачивая руль, а когда привратник взял автомат на изготовку, ему было уже не до стрельбы – получив бампером по коленям, он сначала с размаху обрушился на капот, а потом исчез под ним, после чего нашу машину мягко подбросило вверх.
Это был уже двор, а я с пистолетом в руке находился снаружи и орал Вере, помогая себе жестом свободной руки:
– Назад, на улицу! Жди там!
Роняя какие-то детали и колпаки от колес, «Сааб» со скрежетом пополз назад, в то время как я, метнувшись к смятой иномарке, открыл ближайшую ко мне заднюю дверцу. Обе передние заклинило при столкновении, но эта, удар по которой был смягчен хрупкой человеческой костью, подчинилась мне без сопротивления.
Пострадавшим оказался толстый дядька с щегольскими усиками, страдальчески прихваченными нижними зубами. Из пятерых человек, набившихся в салон, он имел вид наиболее бледный и несчастный. Две женщины в черном, тоже сидевшие на заднем сиденье, пытались спрятаться от меня за его спиной и таращились одинаковыми перепуганными глазами, похожими на четыре перезрелые вишни.
