Санни решил обезглавить разом все пять Семей. Это была грандиозная операция, и если бы ее удалось осуществить, фортуна повернулась бы лицом к семейству Корлеоне.
За главами всех пяти Семей организовали пристальную слежку. Однако уже неделю спустя все пятеро вожаков попрятались в глубокие норы и носа не высовывали на поверхность. Очевидно, тоже перешли на лежачее положение.
Война между империей Корлеоне и Большой пятеркой зашла в тупик: все находились в осаде.
Америго Бонасера обычно ужинал дома, потому что его похоронная контора находилась всего в нескольких кварталах, на Мальборо-стрит. Отужинав, он, как правило, возвращался на работу, считая своим долгом утешить скорбящих родственников и друзей покойника, которые по вечерам приходили проститься в затемненные залы конторы Бонасеры. Гробовщик относился к своей профессии без цинизма, игнорируя шуточки, черный юмор и тому подобное. Но его от них коробило, и никто из близких, разумеется, не позволял себе в его присутствии отпустить анекдот на погребальные темы. Он требовал уважения к своему занятию, из поколения в поколение кормящему род Америго и ничуть не менее достойному, чем любое другое. В тот день Америго Бонасера ужинал, как обычно, в своей добротно обставленной столовой, где по углам резного буфета стояли золоченые статуи Девы Марии и серебряные подсвечники с зажженными под красным стеклом свечами. Жена тоже сидела за столом. Прежде, чем приступить к супу, Бонасера достал пачку сигарет «Кэмел» и глотнул доброго американского виски. Жена разливала суп из супницы по тарелкам. Дочь они отправили на время в Бостон, к сестре жены, чтобы бедная девочка сменила обстановку и понемножку пришла в себя после нанесенных ей увечий. Будь трижды прокляты во веки веков негодяи, поднявшие на нее руку! Хорошо, что дон Корлеоне восстановил справедливость.
За супом жена спросила:
— Ты и сегодня собираешься работать?
Америго Бонасера кивнул. Жена относилась с должным пиететом к профессии мужа, но без глубокого понимания. Например, она не могла взять в толк, что не только техническая сторона процедуры имеет значение. Ей, как и многим, казалось, что ему платят за умение обрядить и прибрать усопшего покрасивей, чтобы казался почти живым. Действительно, в деле оформления трупа с ним вряд ли кто другой мог сравниться, его мастерство достигало высот искусства. Но куда важнее, с его точки зрения, был тот психологический настрой, которого он умел достичь, присутствуя лично во время ночных бдений у гроба. Когда осиротевшая семья сходилась у ложа смерти, только он, Бонасера, умел удержать церемонию на скользкой грани между искренним горем и официальным мероприятием, поскольку он, словно привратник, находился вблизи от разверстых врат смерти. Его серьезное лицо давало поддержку и утешение скорбящим, его низкий приглушенный голос словно специально предназначался для траурных речей. Не было равных Бонасере в организации погребения, когда приходилось в одно и то же время утешать рыдающих и одергивать несдержанных, позаботиться о детях, до которых никому не было дела в тяжелый час, и не оставить особым вниманием вдовца или вдову. Словом, если клиент однажды воспользовался услугами похоронной конторы Америго Бонасера, в следующий раз, когда выпадал роковой час, о другом гробовщике не могло идти и речи. Так что не зря он тратил свои вечера и ночи на бдения вместе с родственниками у последнего одра.
Обычно ему удавалось немножко вздремнуть после ужина, прежде чем возвращаться в контору. Отдохнув, он ополаскивался под душем, заново брился, тщательно припудривал щеки, чтобы скрыть синеву. Заново чистил зубы, переодевался в чистое, похрустывающее от крахмала белье и белоснежную сорочку, надевал темный, подобающий случаю костюм, матово-черные туфли, повязывал черный галстук. Несмотря на траурные тона одеяний, Бонасера умудрялся выглядеть во всем этом не пугающей черной фигурой, а другом скорбящих. Волосы гробовщика всегда сохраняли ровный черный цвет, что достигалось с помощью краски и выглядело бы несколько вульгарно для итальянца его поколения, если б не профессиональные соображения: естественная с проседью шевелюра разрушала гармонию образа. А он считал, что все в облике должно составлять единое целое.
Следом за супом жена поставила перед Америго маленький бифштекс с овощами — он был воздержан в еде. Покончив с ужином, он выпил чашку кофе и закурил сигарету «Кэмел». Мысли о дочери то и дело возвращались к нему. Теперь она никогда уже не будет сама собой. Ей почти вернули былую красоту с помощью пластической операции, но кто мог вернуть спокойствие и прелесть ее глазам, в которых, казалось, навсегда застыл страх маленького затравленного зверька? Когда Бонасера ловил взгляд дочери, в его душе поднималось отчаяние. Поэтому он и решился отправить ее на время в Бостон. Все пройдет в конце концов. Время — лучший лекарь. Кому-кому, а Бонасере хорошо известно, что и боль, и страх проходят, неизменна только смерть. В силу своей профессии он стал оптимистом.
Телефонный звонок в гостиной раздался как раз, когда он допивал последние глотки кофе. Поскольку, если он был дома, жена никогда не отвечала на звонки, он встал, слизнул оставшиеся капли кофе из чашки, загасил сигарету и пошел в гостиную, расстегивая рубашку и развязывая галстук по пути. Надо будет все-таки успеть вздремнуть хоть ненадолго.
Он снял трубку и произнес обычным, настроенным на волну сочувствия голосом:
— Вас слушают.
Ответивший ему голос звучал подавленно:
— Это Том Хейген. У меня к вам поручение от дона Корлеоне.
Америго Бонасера почувствовал, как последний глоток кофе встает поперек горла, вызывая приступ тошноты. Прошел уже год с тех пор, как он обратился за справедливостью к дону Корлеоне и стал тем самым его должником, пойдя на это только ради дочери. Он понимал, разумеется, что рано или поздно долги приходится отдавать, но мысль об этом успела притупиться. Тогда, увидев на первой полосе изуродованные физиономии обидчиков дочери, Бонасера готов был на все, что только могло быть угодно дону, его благодарности не было предела. А теперь благодарное чувство иссякло, как вода в пересохшем ручье, оставив только животный ужас перед неизбежным и тоскливое отчаяние. Казалось, земля разверзлась под ногами Бонасеры и спасения нет.
Его голос задрожал, когда он с трудом выдавил из себя:
— Понятно. Я к вашим услугам.
Удивительнее всего был ледяной бесстрастный голос Тома Хейгена. Советник, отличавшийся итальянской галантностью, хоть и не был итальянцем по крови, неизменно любезно разговаривал со всеми. А сейчас его слова звучали отрывисто, почти грубо:
— Вы не забыли о том, что в долгу у дона? Он не сомневается в вашей готовности оказать ему ответную услугу. Хочется верить, что вы сделаете это с радостью. Сегодня вам предоставляется такая редкая возможность. Не раньше, чем через час, а возможно чуть-чуть позже, дон сам приедет в вашу контору и сам сообщит, какая услуга потребуется с вашей стороны. Ждите его. Кроме вас, никого из служащих быть не должно. Всех отправьте домой. Вы поняли меня? Если что-то не получается, говорите сразу же, я передам дону Корлеоне. У него есть и другие друзья, способные помочь в этом деле.
Америго Бонасера вскричал в ответ, цепенея от страха:
— Как я могу отказать в чем-то Крестному отцу? Что вы такое говорите? Я сделаю все, что в моих силах. Я не забыл, чем обязан дону, и немедленно отправлюсь в контору ждать его.
Том Хейген заговорил мягче, но все равно в его голосе оставались странные интонации.
— Спасибо, — сказал он, — дон ни минуты не сомневался в вас. Это я усомнился. Но если сегодня вы сослужите службу дону, я, в свою очередь, всегда готов помочь вам в любой ситуации. Обращайтесь, когда нужно, и, поверьте, вам не придется усомниться в моей признательности.
Америго Бонасера окончательно испугался. Его хватило только на то, чтобы пробормотать:
— Дон сам приедет ко мне?
— Да, — коротко сказал Хейген.
— Значит, он уже вполне поправился после болезни, слава Господу, — пролепетал Бонасера, но прозвучало это как вопрос.
На другом конце провода наступило молчание. Потом Хейген отозвался очень сдержанно:
— Да.
В трубке раздался щелчок и пошел сигнал отбоя. Хейген прервал разговор.
Бонасеру прошиб холодный пот, Он машинально прошел в спальню, достал свежую рубашку. Потом ополоснул рот зубным эликсиром, но ни бриться, ни менять галстука не стал.
Теперь надо было позвонить помощнику. Он велел провести церемонию прощания с очередным покойником в передней зале и обойтись без него, поскольку он сам весь вечер будет занят. Помощник попытался задать вопрос, но гробовщик резко оборвал его и положил трубку, еще раз наказав остаться вместо него у гроба вместе с родственниками усопшего.
