— Да, профессор, полностью с вами согласен. — Я старался следить за интонациями своего голоса.
Он улыбнулся.
Женщина подошла и встала у него за спиной. Не глядя на нас, она мягко проговорила:
— Тебе пора спать, папа. Ты сегодня многое успел, если ты хочешь поработать завтра, нужно хорошенько отдохнуть.
Старик молча встал и позволил повести себя к двери. Я едва сдержал вздох облегчения.
Потом профессор вдруг повернулся. Глаза его снова сияли, но теперь они были хитро прищурены.
— Симона, — с расстановкой произнес он, — я собираюсь показать этому джентльмену свои расчеты. Нет! Не перебивай меня. — Его губы слегка раздвинулись, обнажив оскал зубов. — Я знаю, Симона, втайне ты считаешь меня сумасшедшим. Думаешь, я не догадываюсь, что ты откладываешь публикацию исключительно из страха?
Женщина охнула.
— Нет, отец, неправда! — Ее голос дрожал.
Профессор улыбнулся.
— Так или иначе, Симона, меня это не волнует. Я сам определю время для публикации. Я хочу показать мой труд этому джентльмену. Он поймет и оценит. Возможно, не до конца, однако он скажет тебе, что твои сомнения беспочвенны. — Профессор с улыбкой посмотрел на меня. — Я принесу рукопись. Прошу извинить.
Женщина молча смотрела ему вслед, затем резко повернулась к нам. Ее взгляд переместился с Залесхоффа на меня. Руки со сжатыми кулаками были опущены. Внезапно она заговорила, быстро и сбивчиво:
— Синьор Маурер, не зная местности, под снегом трудно найти тропу через границу. Нет, не перебивайте меня. Вы теряете время. Вы заблудитесь. Будете целый день бродить среди деревьев, но не найдете дорогу. Но я ее хорошо знаю. Я за два часа выведу вас в безопасное место. Я это сделаю. Но… — Она выпрямилась. — Синьор Маурер, рукопись моего отца вас поразит. Умоляю вас не показывать этого. Отец… безобиден, и я не хочу причинять ему ненужных страданий. Я могу вам помочь. Хотя денег у меня немного, если они вам нужны, я дам. Взамен прошу лишь одного: забудьте все, что вы слышали сегодня, и помните только прежние работы отца. А если вы сумеете найти слова одобрения тому, что он вам покажет… Умоляю… — Всхлипнув, она умолкла.
Я приподнялся с кресла, потом снова сел. Меня охватили противоречивые чувства — смущение и страх.
Залесхофф бросил окурок в камин.
— Когда вы видели газету, синьорина? — Он плотнее завернулся в плед. — Мы надеялись, что этого не случится.
— Сегодня утром расчистили дорогу до Тарвизио, и, — она попыталась улыбнуться, — газеты прибыли вместе с овощами, которые плавали у вас в супе. Я узнала синьора… синьора Маурера, как только он вышел на свет. Я бы не призналась в этом. Полиция далеко, и мне стало страшно. Но теперь… — Симона снова повернулась ко мне. — Такая маленькая просьба, синьор, и…
Из коридора послышались шаги, и в комнату вошел профессор Беронелли. Под мышкой он держал толстую книгу в кожаном переплете. Его яркие глаза подозрительно вглядывались в нас.
— О чем вы говорили, Симона? — резко спросил он.
— Ваша дочь сообщила нам, — сказал Залесхофф, — что вы рассчитываете в ближайшие три месяца закончить рукопись.
Ничего не ответив, профессор подошел ко мне и придвинул свой стул вплотную.
— Вы, синьор Маурер, первый, кто увидит эту рукопись. Разумеется, за исключением моей дочери, однако она не разбирается в математике. Первую рукопись я уничтожил после предательства коллеги. Эта предназначена для печати. Она проще, яснее. Как я уже говорил, она не закончена. — Старик посмотрел мне в глаза. — Поначалу мой метод формулировки теоремы может показаться вам немного необычным. Мне пришлось разработать слегка измененную систему аннотации, чтобы описать некоторые абстрактные величины, которые я использую. Впрочем, полагаю, суть вы поймете без особого труда.
Он осторожно передал мне книгу. Жесты его были спокойными и величественными, голос тихим и серьезным. На долю секунды мне в голову пришла невероятная мысль: может, он не безумен и в мировой истории расцвел еще один непризнанный гений? Затем я раскрыл рукопись на первой странице.
Сердце замерло. Мне хотелось оторвать взгляд от книги и посмотреть на Залесхоффа, на женщину, но я не решался, зная, что профессор внимательно наблюдает за мной. Чувствуя, как щеки заливает румянец, я подпер левую щеку ладонью, чтобы скрыть от старика обращенную к нему половину лица. Мой взгляд не отрывался от страницы.
Сверху до низу она была покрыта карандашными записями, похожими на детские каракули. В центре страницы помещалась огромная восьмерка под знаком кубического корня. Пространство внутри восьмерки заполняли концентрические окружности. Они соединялись друг с другом, образуя нечто вроде завитков. Остальная часть страницы была разрисована тщательно выписанными завитками размером с пенни. В одном углу виднелось лицо. Контуры лица состояли из небольших дуг, проведенных циркулем. Глаза представляли собой маленькие завитки.
Профессор подался ко мне.
— Кубический корень из восьми — это Бог, — прошептал он мне на ухо.
Я перевернул страницу. Следующая выглядела точно так же, только цифр там было больше. Все свободное место заполняли завитки. В углу по-итальянски было написано слово «Бог» — Dio. Еще одна страница — опять завитки, цифры, лица. Я отчаянно пытался найти подходящие слова. В комнате повисла звенящая тишина. Чтобы выиграть время, я стал листать дальше. Один раз, когда перевернулись сразу две страницы, старик наклонился и исправил мою ошибку. Наконец силы у меня иссякли. Я откинулся на спинку кресла, захлопнул книгу и поднял глаза на профессора.
Он смотрел на меня, как терьер на крысиную нору.
Мне удалось выдавить из себя улыбку.
— Профессор, если бы я был гораздо старше и посвятил всю жизнь изучению математики, то, возможно, смог бы прокомментировать вашу работу. К сожалению, моих знаний недостаточно. Я глубоко уважаю вашу ученость, но это выше моего понимания. Никому не хочется выглядеть глупо, и попытайся я обсудить ваш труд…
В горле у меня встал ком. Я почувствовал, как кровь отхлынула от щек. Лицо профессора разгладилось. Он ласково мне улыбнулся.
— Разумеется, за такое короткое время нельзя понять то, на что у меня ушли годы. Но вы впечатлены. Я это вижу. — Он снова улыбнулся. — Разве тут есть пища для предположений, что я забыл элементарные законы математики?
— Ни в коем случае, — ответил я, сделав над собой усилие. — Ознакомиться с вашим трудом — большая честь.
Он забрал у меня книгу и встал. Потом прижал ладонь ко лбу.
— Прошу извинить, синьоры, мне пора. Я приступаю к работе рано утром, пока голова еще свежая, да и вам, несомненно, требуется отдых. Предлагаю погостить у нас несколько дней.
— Вы очень любезны, — сказал Залесхофф. — К сожалению, завтра нам нужно возвращаться в Швейцарию.
Профессор вежливо склонил голову.
— Очень жаль. Естественно, мы не вправе вас задерживать.
Он пожал нам руки, несколько рассеянно, затем наклонился и поцеловал дочь.
— Доброй ночи, Симона.
— Доброй ночи, папа.
Звук его шагов затих в коридоре. Я увидел, как губы женщины вдруг задрожали, а по щекам полились слезы. Залесхофф встал и подошел к ней. Она посмотрела сначала на него, потом на меня.
— Вы были так добры, синьор Маурер.
Всхлипнув, Симона достала платок и прижала к глазам. Немного успокоившись, вновь обратилась к нам:
— Отец был очень счастлив в университете. Преподавание — это его жизнь. А потом у него все отняли. Далекий от политики, когда сожгли книгу, написанную одним из профессоров, отец выступил против фашизма. На следующий день на лекции он заявил, что без интеллектуальной свободы дух науки умрет, и раскритиковал правительство за гонения на университеты. Кто-то из студентов донес. Отца арестовали согласно указу двадцать пятого года — за критику Муссолини. Присудили штраф в две тысячи лир и потребовали публично заявить, что он считает фашизм «священной религией» каждого итальянца. Штраф отец заплатил, а заявление подписывать отказался. По требованию полиции его изгнали из университета и запретили заниматься преподавательской деятельностью в Италии. В возрасте сорока четырех лет он был вынужден уйти на пенсию.
Помолчав, женщина нерешительно продолжила:
— Иногда я думаю, уж лучше бы его, подобно многим коллегам, отправили в ссылку или вынудили уехать в другую страну. По крайней мере мы были бы избавлены от этого ужаса. Но денег у нас было мало, и отец посчитал, что лучше остаться. Тяжелее всего дались первые два года. Он перенес ужасный шок. Все время переживал, волновался. Заболел, не мог спать. И недоуменно спрашивал меня, почему ему не позволяют работать. Когда провалилось издание новой итальянской энциклопедии, поскольку не нашлось достаточно знающих людей с фашистскими взглядами, чтобы составить ее, отец смеялся, всем рассказывал об этом, и я боялась, что его арестуют. Затем, приступив к той работе, которую он вам показывал, он вроде бы успокоился. И только в тот день, когда коллега из Рима его так расстроил, я поняла, что произошло. Его приятель был очень добр. Вдвоем мы убедили отца лечь в частную лечебницу. Там сказали, что ничего не могут сделать. Моя мать умерла после моего рождения. У него никого не было, кроме меня, и вскоре я обнаружила, что отец счастлив, если верит, что по-прежнему работает. Вот и все. Мы переехали сюда.
