— Доброй ночи, Гроувер. Я уверен, что все у тебя будет в полном порядке.
Флинн захлопнул дверцу черного «Форда».
— А ведь как хорошо быть опытным полицейским, — пробормотал он, минуя ворота. Прошел по дорожке, поднялся на крыльцо большого темного викторианского дома, нависшего над ним. — Даже если у тебя невысокий чин.
«Форд», взревев мотором, набрал скорость, нарушая покой спящей в два часа ночи улицы, взвизгнув тормозами, свернул за угол.
— Можно подумать, кто-то ждет его дома, — добавил Флинн, по-прежнему беседуя сам с собой.
Пока он шуровал ключом в замке, реактивный самолет поднялся со взлетной полосы бостонского аэропорта Логан на другой стороне залива и проревел в пятистах метрах над крышей его дома.
— О боже, — выдохнул Флинн. — Как хочется чаю!
Живя здесь, Флинн все время слышал этот шум. Одни соседи научились его не замечать, как водитель не замечает шуршания дворников. Другие, которых этот шум нервировал, каждые несколько недель собирались на митинги протеста.
Флинна самолеты нервировали, но на митинги он не ходил.
Просто страдал.
В гостиной, освещенной лампой, зажженной в холле, он посмотрел на свою виолончель, прислоненную к кабинетному роялю.
Однажды в два часа ночи, когда они только переехали в этот дом, Флинн полчаса играл на виолончели. Соседи пожаловались, даже те, кто давно перестал замечать рев самолетов. На следующее утро Элсбет твердо и однозначно заявили: «Самолеты и виолончель, да еще в два часа ночи — это уже перебор!»
— Так где же мой чай?
Он уже выпил полчашки, а чайник, составлявший ему компанию, еще бурлил и плевался, хотя он давно выключил электрическую плиту.
Еще один самолет прогремел над головой.
И кому охота улетать из Бостона в половине третьего ночи?
Он вот улетал из многих городов, но не помнил, чтобы хоть раз его самолет взмывал в воздух в столь поздний час.
— Па?
В дверях появилась Дженни.
В больших синих глазах еще стоял сон, золотые кудряшки растрепались, на щеках остались красные отметины от подушки. Дженни шел тринадцатый год, но проблемы переходного возраста, к примеру, прыщи, обошли ее стороной. На кухню она заявилась в халатике, с каким-то свертком под мышкой.
— Это ты, правда?
Она взобралась к нему на колени.
— Я получила подарок.
— Подарок? И кто прислал подарок моей Златовласке?
Из свертка она выудила белую визитную карточку.
— Тут написано «Ай Эм Флетчер».[1] Забавно.
— Флетчер,[2] говоришь? Забавная фамилия.
— Обращаясь к Ай Эм Флетчеру, мы должны называть его Ю Ар[3] Флетчер?
— Я вижу, ты изучаешь спряжение.
Только Дженни могла рассмешить его без четверти три ночи, особенно после того, как Флинн арестовал милого мужчину, из самых добрых побуждений убившего свою старушку-мать, а потом позвонившего в полицию.
Гроувер, разумеется, был прав: мужчину следовало обвинить в умышленном убийстве. Убийство из милосердия закон не признавал: слишком многие могли бы воспользоваться этой лазейкой. Флинн предлагал в качестве обвинения убийство из любви, хотя и не знал, как отреагирует на это суд. Флинн вообще мало интересовался работой судов.
— Когда я в последний раз видел твоего Флетчера, он всем представлялся как Питер.
— Я его знаю? — спросила Дженни, которая могла не думать о милом мужчине, из милосердия убившем больную старушку-мать.
— Он приезжал сюда в воскресенье. Когда мы играли симфонию Бетховена. Ты, помнишь, восемнадцатую.
— А, такой симпатичный… Загорелый, мускулистый.
— Загорелый и мускулистый?
— Ну да.
— Давай посмотрим, что он написал.
Она передала ему визитку.
— Ага, читаем. «Дженни, позволь быть первым, кто подарит тебе что-то очень дорогое… Флетч». Боже мой, что же он тебе прислал?
Дженни покопалась в свертке.
— Мама говорит, это очень дорогое.
Она вытащила из бумаги брошку с рубином и бриллиантом.
Положила на ладонь, протянула отцу.
— Боже мой! Дай-ка взглянуть.
Флинн поднес брошку к глазам.
— Боже мой! Я думаю, камни настоящие.
— Бандероль пришла из Рио-де-Жанейро. Где это?
— В Бразилии.
— Так мило с его стороны.
— Да уж.
— Я хотела показать ее тебе.
— Ты можешь позволить себе страховку?
— Почему он прислал мне эту брошку?
— Что ж, Дженни, я тебе скажу. Мистер Флетчер обожает жениться.
— Правда?
— Да. Он уже женился раз или два.
— И он женится на мне?
— Похоже, желание у него есть.
— Как мило с его стороны прислать брошку заранее.
— Ты не сможешь ее носить.
— Мама сказала то же самое.
— Не могла не сказать.
— Но, па, в школе ставят пьесу.
— Как же без этого.
— Я должна играть принцессу. И миссис Бергер попросила принести из дома какое-нибудь украшение.
— Это невозможно. Ты хороша безо всяких украшений.
— Но брошка действительно красивая.
— Достаточно и костюма, который сшила тебе мама.
— Но мне нравится эта брошка, па.
— В мире много красивых драгоценностей, маленькая моя, но далеко не все их видят, я уж не говорю о том, что владеют ими. И уж, конечно, не в двенадцатилетнем возрасте. Я сохраню ее для тебя.
И он убрал брошь в карман пиджака.
— Так я не могу ее надеть? Даже на спектакль?
— Ты ее получишь, когда тебе исполнится двадцать один.
— Даже не восемнадцать?
— Только в том случае, если тебе потребуется оплатить обучение в колледже. Так для чего ты встала, помимо того, чтобы лишиться драгоценностей?
— Я хотела показать тебе брошку.
В дверном проеме замаячила длинная белая тень. Она зевала.
— Па?
— Боже мой. Еще один. А чайник выключен.
— У меня украли скрипку.
— Заходи.
Пятнадцатилетний мальчик переступил порог, гибкий, как тростинка, с торчащими во все стороны светлыми волосами, босиком, но в пижаме.
Даже не видя их, Флинн мог различить своих сыновей-близнецов по голосам. Рэнди произносил слова чуть медленнее брата. А на скрипке играл чуть лучше. Другие люди, приглядевшись, отмечали, что волосы Рэнди чуть светлее, а нос длиннее на пару миллиметров.
Он сел за стол, уперевшись в него локтями, поддерживая голову ладонями.
— Так ты говоришь, у тебя украли скрипку?
— Из моего шкафчика. В школе.
— В школе Картрайта?
От двери послышался другой мальчишеский голос — Тодда.
— Это правда, па.
Близнецы всегда стояли друг за друга горой, даже если их ни в чем не обвиняли и никто на них не нападал. Этому их научил Флинн. Ползая вместе с ними по полу, когда они еще не умели ходить, он показывал им, как обороняться от агрессора, надвигающегося с фронта, с фланга, с тыла.
— В школе уже давно пропадают вещи, — добавил Тодд.
Флинн смотрел на троих своих детей, не забывая о том, что часы показывают три ночи. Конечно, драгоценные камни и скрипки — интересные темы для разговора, но утром предстояло объясняться с их матерью.
— Скрипка-то хорошая, — вставил Рэнди.
— Действительно, — согласился Флинн.
— Она не застрахована? — Тодд прикрыл ладонью зевок.
— Нет. А разве шкафчик у тебя не запирается?
— Запирается, — ответил Рэнди.
— Они все запираются, — прикрыл его с фланга Тодд. — И из всех что-то тащат.
— Краж было много?
— Несколько десятков за последние недели, па.
Флинн смотрел на дно своей чашки и, пожалуй, впервые не смог бы ответить, кто из мальчиков это сказал.
Впрочем, никакого значения это не имело.
Они держались вместе.
— Что пропадало, помимо скрипки Рэнди?
— Деньги. Деньги, которые отец Хуана прислал ему из Мехико. — Похоже, Тодд собрался огласить весь длинный список.
— Много? — спросил Флинн.
— Триста долларов.
— Это аморально! — объявил Флинн, предчувствуя новые разоблачения.
— Ему их прислали на целый семестр.
— Я никогда не держал в руках трехсот лишних долларов.
— Ты не Хуан, — зевнул Рэнди.
— Футбольный мяч Марка, билет на самолет Джека, он собирался домой, в Лондон, загашник травки Никера…
— Что?
— Загашник травки, — вставил Рэнди.
— Много травки, па. На двести долларов с хвостиком. Его отец сунул ему травку в чемодан. Они выращивают ее у себя в Виргинии.
— И вы ее курите? — спросил Флинн.
— Редко, — ответил Тодд. — Только когда у нас контрольные по математике.
— Боже мой, зачем я только вернулся домой?
— У меня украли скрипку, — напомнил Рэнди, который никогда не забывал о главном.
Он вытер нос левой рукой. Лучше бы мать учила его играть на рояле, подумал Флинн.
