– Ну, ладно, – согласился я. – Тут трудно что-либо возразить.
– Я рад, что мы поняли друг друга. До завтра, Алекс.
– До завтра, Ник. Только предупредите ваших братьев-разбойников на входе, что бы меня не шмонали, не прощаю. – И я положил трубку.
Портье тем временем привел в чувство «моего человека».
– До завтра, – сказал я и пошел на выход, подталкивая следователя в спину.
По шелесту я определил, что Портье просто развернул газету, а не вытащил из-под нее длинноствольный «магнум».
Углубился в кроссворд и сказал мне вслед:
– Прекращение жизнедеятельности организма. По горизонтали. Пять букв.
– Забастовка, – подсказал я.
–
– Может, хватит с меня? – спросил следователь, когда мы выехали за город.
– Я собирался тебе еще морду набить, – признался я.
– Куда уже больше, – вздохнул он. – Куда теперь денусь? Ни к нашим, ни к вашим.
– Не люблю предателей, не жалею. Не прощаю их. Развелось вас, сволочей. Руки до всех не доходят. Ну сколько успею, столько сделаю. Чем вас меньше, тем нам чище.
Я притормозил, достал его пистолет – он вздрогнул, – вынул обойму и выкинул в Бросил пистолет ему на колени:
– Подавись!
Провез его еще немного и высадил. Ну его на…
И поехал в психушку. Водку пьянствовать. По случаю новоселья.
Мы посидели вечерок за столом. Было не очень весело – в комнатах еще витал печальный дух Мещерских.
– Когда домой-то? – спросила Женька, закуривая.
– Послезавтра, – ответил я.
Все устали. От боев, от бед, друг от друга. Пора расставаться, стало быть.
– Я с вами хочу, – сказал Анчар. – Что я здесь?
– Поедем. У меня под Москвой имение есть, шесть соток и дом-развалюха. Неподалеку птицеферма, охотиться будешь.
– А наш дом? А тостер? А яхта? – всполошилась Женька. – А любовь?
– Потом, – отмахнулся я. – Это всемирмульки.
– У тебя все – мирмульки, – обиделась она. – Кроме стрельбы.
– И стрельба – мирмульки.
– Ты устал, – сказал Анчар. – Во врага стрелять – радость.
– Посмотрим, – сказал я. – Завтра.
И тут погас свет. Во всем особняке.
«Отрубили», – успел подумать я, валя Женьку на пол, за спинку дивана.
Зазвенели стекла во всех окнах, застучали об пол влетевшие гранаты.
Загремели взрывы, осколки крушили мебель, посуду, лопнул, как пузырь, кинескоп телевизора, осыпалась напольная ваза. Завоняло дымом.
Стало тихо. Только капало со стола из разбитой бутылки.
В окне напротив меня появилась голова с глазами – посмотреть, проверить.
Так уж меня подмывало расколоть ее одним выстрелом! Или одного глаза лишить. Вместе с мозгами.
Удержался. Более того – протяжно простонал, прерывисто вздохнул и – умер… Опять.
Мы валялись долго. Терпеливо. Потом ощупью перебрались в соседнюю комнату. Заложили окно подушками с тахты, зажгли свечи.
В дверь постучали. Я стал с ней рядом, поднял пистолет.
– Эй! Вы живые? – голос охранника.
– А тебе-то что? Разбудили? – ответил я. – Звони в милицию.
– Как же, побежал! Завтра мебель поменяем, и все. Спите, раз уж так. Мы до утра от окон не уйдем. Свет сейчас сделаем.
Обормоты!
Свет действительно сделали. Анчар вернулся на место побоища, разыскал и принес не погибшую бутылку.
– Кружки нет, – пожаловался он. – И стакана нет. Все взорвалось. Одни мы остались.
– Фужор есть в ванной, – подсказала Женька, пытаясь «запахнуть» распоротую осколком штанину джинсов.
– Да сними ты их совсем, – посоветовал я.
– Щаз-з! Чтоб вы пялились на мои голые ноги? И коленки щупали?
А без купальника ходить – это ничего, стало быть?
Анчар принес из ванной пластмассовый стакан для зубных щеток, с розочкой на боку.
– Ты бы еще мыльницу притащил, – упрекнула его Женька, стягивая брюки. – За что выпьем-то?
А то не за что!
За кувшинки на черной спящей воде. За месяц в небе. За соловья в кустах. Ну и за все мирмульки разом.
В том числе и за эти, стало быть.
С рассветом, задолго до одиннадцати, я приоделся, «причесался», сунул за пояс пистолет, вспомнил, что у меня есть кобура. Но махнул рукой – так привычнее. Женька помогла мне справиться со шляпой, выбрала галстук. Проводила до машины, за рулем которой уже сидел Анчар.
– Штаны мне купи, если успеешь, – сказала она на прощание. – Себе-то купил.
– Старые заштопаешь, – не сдался я. – Позвони Володе, скажи, я выехал. Пусть пожарных вызывает. И труповозку на двести персон.
–
– Ты один много ходил уже, – сказал Анчар, паркуя машину под сенью «Лавровой ветви». – Мало что получилось.
– А я один и не собираюсь. Не телок снимать.
Анчар вышел из машины, подтянул патронташ, потянулся сам, снял с плеча карабин, погремел в кармане гранатами.
Прохожие с интересом на него глядели: кино будут снимать.
Еще какое!
Мы вошли в холл.
Портье выпучил глаза и уронил газету.
– Я же сказал: забастовка, – напомнил я. – Анчар, ты зачем со мной напросился?
Арчи перегнулся через барьер, сгреб любителя кроссвордов и выбросил его из-за стойки на пол.
Я взял у Анчара карабин, чтобы он не стеснял его движения, и отвернулся.
Не потому, что было неинтересно. Просто по ковровой лестнице уже сыпались двое молодцов, размахивая дубинками.
Я выстрелил чуть поверх их голов, у них за спинами нежно зазвенело и покрылось сетью трещин большое зеркало в резной дубовой раме. И сделал шаг вперед. Они остановились. Я выстрелил еще раз. И еще ниже. В то же зеркало. Они повернулись и скачками помчались наверх. За подмогой, стало быть.
За стойкой зазвонил телефон. Я снял трубку.
– Здесь Серый Штирлиц.
– Здравствуйте, Алекс. Передайте, пожалуйста, трубку Портье. Я распоряжусь.
– Вообще-то я уже сам тут распорядился.
– Здесь было слышно, – по голосу – он улыбнулся. – Недоразумение, бывает.
– Эй, из пяти букв, – окликнул я Портье, – вставай, шеф на проводе. Сможешь?
Анчар за шиворот подволок его к стойке, поставил на ноги.
– Слушаю вас, Николай Иванович, – сдерживая кряхтенье, отозвался он, – что значит лакейская выучка. – Хорошо.
Он положил трубку, сделал жест рукой, поморщился от боли в ребрах.
– Прошу вас.
Пошел впереди, прихрамывая. Доверенное лицо. Распорядитель кредитов.
Я бы, жестокий, ему еще пару тяжелых чемоданов в руки дал. За Женькины брюки, за лишний расход на новые. Я ведь, между прочим, не краду, я тяжелым трудом зарабатываю. Ну иногда, правда, конфискую. Но исключительно у бандюков. И только в мирных целях.
Когда мы проходили мимо бывшего номера Боксера, я задержался – за дверью привычно звенели стаканы, остановиться не могут. Общежитие устроили.
Я просунул голову в дверь, подмигнул:
– Гуляете, ребята? Не надоело?
Они уже разбавили компанию веселыми гостиничными шлюхами.
– На обратном пути загляну. Девок – вон, стаканы – отставить. Дело есть. – Обрадовал, стало быть.
Прикрыл дверь, за которой стало тихо. Как в детском садике после обеда.
Николай Иванович Бакс устроился еще лучше покойного Боксера. Номер был шикарный. Как квартира «нового русского». А приемная – почище министерской. Тут тебе и видак, и факс, и столики с телефонами и пишмашинками, селектор. И секретарша, блин, красивенькая.
И рота охраны.
– Не бей их, – сказал я Анчару, – пригляди только, чтоб не расползлись по зданию, пока ОМОН не прибыл.
И вошел к Баксу.
И вначале он разочаровал меня. Я-то, наивный, ожидал: настоящий Босс, широкоплечий, с большой седой головой, может, даже с сигарой в зубах.
А вот и нет, пацан какой-то. В возрасте, правда; кривоватый на одно плечо, желтое лицо с синими мешками под глазами, тяжело набрякшие веки – одно непроизвольно дергается; волосы болезненно-редкие, зачесаны двумя жидкими прядями от уха до уха.
Не показался он мне, нет.
Единственно что – улыбка сильная. Дружеская, откровенная, я бы сказал, объединяющая с собеседником, мол, мы с вами, горячо уважаемый, одной крови, за одним столом. Только я на стуле, а вы на тарелке.
Мы сели в кресла, лицом к лицу. Мой пистолет – за поясом, его – в кармане.
– Ну, здравствуй, Алекс, – взял он первую ноту. – Рад, что ты опять жив.
– Здравствуй, Ник, – в тон ему ответил я и предупредил: – У нас мало времени.
Он кивнул, соглашаясь:
– Зачем ты искал меня?
Не буду же я ему врать!
– Кое-что выяснить и рассчитаться с тобой. Ты меня достал своими покушениями. И другими плохими поступками.
– Но ты же все время мешал мне, – с очаровательной непосредственностью, даже с некоторым недоумением пояснил он то, что и так ясно.
