– И как это вы все узнаете? – спросил Артемий Иванович, подходя к столу и закатывая невероятно длинные рукава своей ночной рубахи. Он ловко выудил из фарфоровой супницы двумя пальцами один из плававших там в мутном рассоле соленых огурцов.
– Об этом мне сообщила сегодня утром миссис Смит, – поляк заглянул в супницу, тоже достал огурец и с хрустом впился в него зубами. – Откуда это у пана? Посылка от Петра Ивановича?
– Ну что вы, – смутился Владимиров, склонив голову, и кисточка на ночном колпаке закачалась у него перед носом. – У них в Париже у самих такого баловства не сыщешь.
Он специально ездил за огурцами на Хаундсдитч по наводке социалиста Адлера.
– То значит, прямо с Петербургу, по телеграмме… С особного фонду для утешения расстроенных нервов наиважнейших сотрудников Департамента полиции за границей.
– А что еще сказала миссис Смит? – спросил Артемий Иванович.
– Просила передать пану ее пламенные поцелуи и обещала подарить ему при встрече очаровательную собачку в знак своей любви. А еще сказала, что со всех пациентов доктора дальше всего от Харли-стрит, в Южном Хакни, проживает некий мистер Гейтон, который страдает от сердечной недостаточности.
– Но причем тут мистер Гейтон?
– Представьте себе, что пан есть доктор Смит. Пан сидит вечером дома, когда вдруг из Хакни приезжает кэбмен и говорит, что его остановили на улице и попросили срочно привезти доктора Смита к мистеру Гейтону, у которого сердечный приступ. Что пан в этой ситуации делает?
Владимиров подозрительно посмотрел на ждущего ответа поляка. Ирония и издевки Фаберовского не нравились Артемию Ивановичу и он боялся сказать что-нибудь невпопад.
– Еду к своему пациенту, – сказал он нерешительно и выжидающе взглянул в лицо поляку. Тот одобрительно кивнул:
– Вот и доктор Смит, я уверен, сделает то же самое. Это значит, что с момента отъезда к пациенту его не будет дома не менее часа, так?
– Да, – Артемий Иванович понял, что ответ был удачен, и от сердца у него отлегло.
– Представьте теперь иную ситуацию. Скажем, пан заказывает кэб к полуночи на Олд Форд Роуд, 361. Сам в это же время берет там же, в поблизу дома мистера Гейтона другой кэб и просит кучера срочно привезти к мистеру Гейтону доктора Смита. После чего садится в уже ожидающий его первый кэб и следует за исполняющим его просьбу экипажем на Харли-стрит. Тут он выседает и отпускает свой кэб. Как только доктор Смит садится в приехавший за ним из Хакни экипаж и уезжает, появляюсь я и мы разом с паном идем в гости к миссис Смит, которая уже открыла нам дверь. Пан идет к Эстер, а я вскрываю кабинет доктора, забираю у него наши бумаги, если только они еще существуют, после чего мы едем ко мне на Эбби-роуд праздновать победу над еще одним врагом либо печалиться нашему поражению.
– Но я не хочу к миссис Смит, – возразил Артемий Иванович, разглядывая вялый огурец, прежде чем засунуть его в рот. – Я, как бы это сказать… я не в форме.
– Пан Артемий, Отечество ждет подвигов!
– Это мне напомнило мою волшебную сказку в стихах про чудесную помесь осла и верблюда. В ней царь, посылая Ивана-дурака на этом коньке-горбунке за царевной, говорит ему такие слова:
Ради царя и Отечества
Прояви свое молодечество.
– Вы мне зубы не заговаривайте.
– А долго вы будете возиться в кабинете у доктора?
– Как минимум полчаса.
– Э, нет! – поперхнулся огурцом Артемий Иванович. – Что я там буду столько времени делать?
– Ну, поговорите с ней, опять же сказку расскажите.
– Ловко вы все это придумали! – воскликнул Артемий Иванович. – Пока вы в кабинете отдыхать будете, я трудись как проклятый!
И в волнении он запустил руку в супницу. Но огурцов там уже не было. Владимиров огляделся кругом, взглянул на поляка и заметил, как последний исчез у того во рту. Фаберовский подмигнул Артемию Ивановичу и сказал, тщательно жуя:
– Не страшитесь, пан, я дам настойку на корне мандрагоры.
* * *
Инспектор Салливан был человеком добрым и гостеприимным, что исключительно редко встречалось среди людей, служивших в Особом отделе. Быть может такая черта инспектора была связана с тем, что родиной его была Ирландия, а может быть сказалось долгое знакомство с развращающим и порождающим ленивое добродушие русским языком. Когда к Салливану для доклада приходил Тарас Курашкин, инспектор неизменно ставил на стол вазу с яблоками и улучшал свои знания этого божественного языка, стараясь добиться точности произношения таких трудных для нормального человека русских слов.
– От як, по-вашому, пан Салливан, буде на росийськой мови слово «апль»? – обыкновенно говорил Курашкин, берясь за яблоко и целиком засовывая его в рот.
– Эпплько… – неуверенно отвечал Салливан.
– Ни, пан, це невирно! Треба вымовляты: яблуко!
И инспектор послушно повторял за ним: «яблуко», «выноград», «пыво»…
На этот раз не было ни яблок, ни пива. Курашкин прибежал взволнованный и затараторил, подскакивая на месте от распиравшей его вести:
– Я ирландцив побачив! Тых самых! На Ламбеть-стрыт! Жывуть, ридни, в самый аккурат навпротыв депо.
– Когда они имели быть видены тобой? – встрепенулся Салливан, отрываясь от анархистской газетенки графини Гильом-Шак, каждый выпуск которой вынужден был штудировать по долгу службы.
– Сьогодни, – сообщил Курашкин.
– Означает, они живут на Lambeth Street? Ты уверен в этом? Может, это во всем не они?
– Як же не воны? – удивился Тарас. – Воны, воны, ей-ей воны! Перший довгий, старый и чорный. А инший младенький такый с чорными вусами.
– Ожидай, теперь я буду брать бумагу, – Салливан полез в стол и извлек обрывок бумаги и огрызок карандаша, которым он обычно ковырял в ухе перед сном. – Сейчас говори. Они живут на двоих?
– Як це на двоих? – опешил Курашкин.
Салливан решил, что он неправильно произнес то, что хотел, но этот вопрос волновал его менее всего, поэтому он продолжил, решив не углубляться в фонетические дебри:
– На Брейди-стрит у них случался какой-то высокий gentleman, и ты видел их с мистером Гуриным. Кто-то из них делал при тебе приход на Ламбет-стрит?
– Що? – не сразу понял Тарас. – Да ни, Гурин дуже представныцкий джентльмен, вин дивчин с собою до клуба не приводыв.
– Tsczho? – переспросил Салливан, на этот раз сам не уразумевший, что же имел в виду анархист. – Так он не приходил к ним?
– А як же, я не бачив.
– Ну хоть що-нибудь ты бачил, ослиная глава?
Выругавшись, Салливан почувствовал удовлетворение своим новым лингвистическим достижением и оттого стал немного добрее и даже оглянулся на буфет, где у него лежали традиционные для их встреч яблоки. Курашкин тоже взглянул на буфет и громко сглотнул слюну.
– Що-нибудь бачив, – сказал он и облизнулся. – Воны сидалы до кэбу и уихав.
– Куда они уезжали?
– Да хто ж их знае? Уихав и уихав.
Салливан больше не смотрел на буфет, да и Тарас понял, что яблок ему сегодня уже не видать. Инспектор встал и торжественно сказал, глядя прямо на вытянувшегося перед ним и поедающего его глазами Курашкина:
– Здесь этот, господин Kurashkin. С сегодняшнего дня мы будем устанавливать наблюдение по их дом. Ты должен показывать всем нашим наблюдателям эти irishmen, как ты есть уникальный, кто знает их в лице. Ты будешь также наблюдать их house. Ты должен сидеть время на скамеечке, противоположной дому, и точить ножи, так как ты есть точилер.
– Ежели що станется, то як буты с точилом? Два фунта камень коштуе! – жалобно спросил Тарас, глядя снизу вверх на Салливана.
– Если что-нибудь будет иметь место, королева будет купить для тебя новый станок, – успокоил его инспектор.
* * *
В двадцать минут первого с набором из семи отмычек под полою пальто, потайным фонарем, свертком с черной маской, длинноствольным армейским «веблеем» в кармане и своей неизменной тяжелой тростью в руке Фаберовский был уже на Харли-стрит. Он медленно шел по тротуару, изредка бросая взгляды на тусклый свет, падающий из круглого окошка над дверью доктора Смита. Ему пришлось раз десять пройти в ту и другую сторону мимо этой двери, а один раз даже свернуть на Куинн-Энн-стрит, чтобы разминуться с полицейским, прежде чем он увидел двухколесный хэнсомский кэб, остановившийся у докторского дома. Кэбмен спрыгнул со своего высокого сиденья и постучал в дверь. Ему открыл сам доктор Фаберовский видел, как кучер что-то долго объяснял ему, потом тот кивнул и исчез, чтобы появиться минут через пять со своим черным саквояжем и забраться внутрь экипажа. Кэб уехал. Буквально тут же у дверей доктора встал четырехколесный брум, из которого выбрался Артемий Иванович. Поляк подошел к нему и спросил:
– Пан Артемий пил корень мандрагоры?
– От вашей мандрагоры у меня только мандраж с поносом ращвился, – ответил, все еще временами пришепетывая, Владимиров.
– А маску, как я просил, пан сделал?
