Хор запел «Nunc Dimittis»[9], и прихожане встали. «Господь, позволь рабу твоему упокоиться с миром». Эбби встала и закрыла глаза. По ее лицу текли слезы и капли дождя. Окружающие наверняка заметят ее заплаканное лицо, впрочем, какая разница. В ее памяти возникла маленькая беленная известью церквушка в Илинге и серьезный пожилой человек в белой сутане и золотистой столе, стоящий на кафедре. Ее отец.
«Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божиими. Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут».
— Что бы ты подумал обо мне сейчас? — прошептала она.
Псалом закончился. До Эбби донеслись приглушенные голоса, похожие на щебетание птиц. Это прихожане вновь сели на скамьи. Она открыла глаза и посмотрела на дверь хоров, массивные деревянные ворота под частоколом органных труб, чтобы убедиться, что ее преследователя там нет. Двери были закрыты, и войти внутрь никто не мог. За ними чернела непроглядная тьма.
Константинополь, апрель 337 года
Я изрядно устал. Я несколько часов ходил пешком по городу, по жаре и пыли, но не нашел никого, кто знал бы хоть что-нибудь об убийстве в библиотеке. Было время, когда я мог прошагать за день сорок миль, но дни эти остались в далеком прошлом. Я нашел фонтан и ополоснул лицо. Затем, подойдя к стене, облегчился и сел. Дети, игравшие на улице, не видели меня, их матери, спешившие сделать до наступления темноты нужные дела, не обращают на меня внимания. Они не знают, кто я такой.
Осталось последнее место, куда мне сегодня предстоит зайти. Это недалеко отсюда, однако я едва не пропускаю нужный мне поворот. Я ищу статую, стоящую на углу, прекрасное бронзовое изображение морского бога, мчащегося на колеснице. Только сейчас, когда я сделал около полусотни шагов, мне становится понятно, что я забрел слишком далеко. Я возвращаюсь обратно и снова едва не прохожу нужный мне поворот. Статуи нет.
В этом весь Константинополь — город блуждающих статуй. Они смотрят на вас со своих пьедесталов, помещенные в ниши домов или установленные на крышах. Они превращаются в ваших спутников, друзей, провожатых. Потом одним прекрасным утром просыпаешься и обнаруживаешь, что их нет. Они куда-то исчезли. Остался лишь пьедестал — надпись на нем сбита зубилом, — который ждет, когда на него установят новую статую. О старой, конечно же, никто больше не вспоминает.
Десять лет назад здесь было множество пустых пьедесталов. Теперь большая их часть занята новыми изваяниями, однако я до сих пор скучаю по старым знакомым лицам.
Александр обитал в скромных комнатах над таверной. Расположенная слева от входной двери лестница ведет на верхние этажи. Поднимаюсь по ступеням и оказываюсь на лестничной площадке. Узнать дверь Александра несложно: на ней единственной начертана монограмма Хи-Ро. Здесь же и замок, который, впрочем, безнадежно испорчен. Дверь стоит открытой настежь, как будто распахнутая порывом ветра. Однако день сегодня безветренный, а для того чтобы сорвать такой замок, должна бушевать настоящая буря, достойная неистового гнева Юпитера. Я слышу внутри какой-то звук.
Внутренний голос подсказывает, что мне здесь не место. И пусть жить мне осталось недолго, у меня нет желания расстаться с жизнью слишком рано. Александр для меня — лишь ненужная головная боль. Я могу вернуться сюда утром, и никто об этом не узнает.
Но я упрямый и никогда в жизни не убегал от опасности. Прижимаюсь спиной к стене и заглядываю в открытую дверь. В комнате темно и, судя по всему, в ней царит полный разгром. Занавески сорваны и разодраны в клочья, полка перевернута, а горшки и прочая посуда разбиты вдребезги. Посреди всего этого хаоса застыла одинокая человеческая фигура. Незнакомец стоит за столом, заваленным бумагами, и неторопливо их перебирает.
— Симеон?
Он удивленно вскидывает голову и смотрит в мою сторону. Я остаюсь на пороге: хочу убедиться, что Симеон один и мне удастся отскочить, если он вдруг выхватит нож. Однако по нему не похоже, что готов на меня наброситься. Я бы даже сказал, что он напуган еще больше, чем я.
— Это ты сделал? — строго спрашиваю я. — Зачем?..
— Нет, не я. — Он испуганно смотрит на меня. — Здесь уже так было, когда я пришел.
— Когда?
— Недавно. Хотел вернуть на место книги Александра. Из библиотеки. — В его глазах я замечаю слезы. — Ему бы не понравилось, если бы они пропали. Для него книги были как дети.
Я жестом показываю на разгром в комнате.
— А это?
— Когда я пришел сюда… — повторяет Симеон и неожиданно показывает на сорванный замок. — Должно быть, кто-то самовольно вломился сюда.
— У тебя был ключ? — спрашиваю я, но уже знаю, точнее, вижу ответ на свой вопрос. Ключ висит на шнурке на его шее. Я снимаю его и засовываю в замочную скважину. Ключ подходит.
— Замок был новый?
— Он установил его месяц назад.
— Что-нибудь пропало?
Я вижу его удивленный взгляд.
— Не знаю. Может быть, какие-то бумаги. У него не было ничего ценного.
— А как же футляр с документами, который он брал в собой в библиотеку? Что было в нем?
— Он никогда мне его не показывал.
— Александр дал тебе ключ от своего дома, но никогда не показывал, что было в футляре?
Я наклоняюсь над столом и смотрю на беспорядочно разбросанные бумаги. Среди них выделяется кодекс, который Симеон принес из библиотеки. Некоторые страницы пропитались кровью и теперь как будто хранят какую-то частицу Александра. Я вспоминаю, что сказал мне Порфирий.
— Я слышал, что Александр писал некую хронику. Ее якобы заказал ему сам император.
У Симеона светлеет лицо.
— Да, «Хроникой». Историю всего сущего.
Он наугад открывает какую-то страницу и в очередной раз удивляет меня. Это так не похоже на сочинения Плиния или Тацита, которые мы изучали в школе. Скорее на счетную книгу. Я вижу параллельные колонки, состоящие из коротких параграфов. Поля испещрены греческими и римскими цифрами, цифры встречаются и в самом тексте.
Я наклоняюсь ниже и пытаюсь разобраться в написанном. Мне всегда плохо давался греческий, а здесь полным-полно варварских имен и экзотических географических названий.
— Александр придумал это, чтобы примирить историю евреев, греков, римлян и персов с начала времен, — пояснил Симеон. — Подробное разъяснение Божьего творения. Карта времен, призванная открыть его загадки.
Однако я не слышу его. Это книга времени, и каждая ее страница — дверь. Прочесть ее — значить войти внутрь.
В шестнадцатый год своего правления император Констанций умер в Британии, в Йорке.
Йорк, июль 306 года. Тридцать один год назад…
Когда мы въезжаем в Йорк, в воздухе висит кровь. Она сопровождает нас на каждом шагу нашего путешествия, на протяжении тысячи миль по всей империи. Кровь в конюшнях в ночь нашего отъезда. Наши длинные ножи испачканы кровью лошадей, которым мы перерезали сухожилия, чтобы не допустить погони. Наши колени, бедра, руки тоже истерты до крови; пятна крови на наших седлах. Тридцать семь дней тяжелого конного похода. Лишь когда перед нами замаячили белые утесы Британии, я наконец поверил, что мы добрались до цели.
Константин вот уже год живет в постоянном напряжении. Ситуация в империи сложная, но сводится к следующему: он хотел бы кое-кого убрать. В данный момент империю делят два императора. Галерий правит восточной половиной, тогда как отец Константина, Констанций, — западной. Константин живет при дворе Галерия в Сирмие в качестве заложника их сделки. Галерий знает, что нет ничего опаснее, чем наследник империи, который пребывает не у дел, но не может убить Константина, пока Констанций является его западным соправителем. Вместо этого он пытается пристрастить Константина к охоте на диких зверей в глухих лесах либо отправляет его воевать с варварскими племенами, известными своей свирепостью.
Но теперь Констанций при смерти. Это известие пришло в обеденное время тридцать восемь дней назад. Приди оно утром, и мы давно уже были бы мертвы. Но Галерий горький пьяница: все, что происходит после полудня, может подождать до утра. К тому времени мы были в сотне миль от Сирмия, оставив после себя конюшню с покалеченными лошадьми. И вот теперь мы в Йорке. Крепость высится на горе меж двух рек; квадратная башня принципии — штаба — венчает ее самую высокую точку. На дальнем берегу к склону прилепился город, который разросся вверх и в стороны от пристани и складов, где разгружаются суда.
При нашем приближении стража у ворот настораживается, но, услышав имя Константина, почтительно вытягивается по стойке смирно. Это хороший признак.
— Мой отец жив? — властно спрашивает он. — Мы не опоздали?
Стражник кивает. Константин поднимает голову к солнцу и касается рукой лба, благодаря небеса.
