– Вот давеча и тот самый человек тоже об этом толковал. Он, правда, говорил только касаемо генерала…
– Какой человек? – встрепенулся Гурьянов.
С него слетел весь налет конспиративности. За непроницаемой маской промелькнуло живое человеческое лицо. Головацкий видел, как его слова попадают в нужную цель. До сих пор блеф Матвея Евграфовича выглядел достаточно успешным. И останавливаться на достигнутом не имело смысла. Тем более что отпущенное охранкой время стремительно иссякало.
– Меня познакомил с ним Сербчук. Как бишь его имя?.. – профессор старательно наморщил лоб, словно и в самом деле рассчитывал припомнить нужного человека. – Ну, надо же! Запамятовал. Как есть запамятовал. Ну, да вы его наверняка знаете, Михаил Германович. Невысокий такой, смуглый, плотного телосложения… Он еще на левую ногу прихрамывает…
Появившийся было блеск в глазах Гурьянова моментально погас. На этот раз он не нашел для себя в словах собеседника ничего стоящего.
– Вы про Звонарева говорите, что ли? – небрежно бросил он.
Теперь пришел черед Головацкого внутренне подобраться. Но виду он не подал. Неужели вот так вот выстрелом наугад ему удалось выйти на интересующую его личность? Предположительно на личность убийцы. Хотя выстрел и нельзя было назвать совсем уж неприцельным. Учитывая то, как убийца подбирался к своим жертвам, выходило, что он должен был их хорошо знать. То есть орудовал кто-то из своих. Из тех, кого члены антиправительственного кружка знали в лицо. Возможно, убийца также был членом клуба.
– Вероятно, про него, – протянул Матвей Евграфович. – Он говорил, что находит смерть генерала Корниевича странной и…
Гурьянов в раздражении махнул рукой:
– Звонарев – сам странный. Его слова ни в коем случае нельзя брать в расчет.
– Разве он не один из нас? – ввернул Головацкий.
Профессор намеренно употребил слово «нас». Таким образом, он как бы подчеркивал, что уже является абсолютным единомышленником Гурьянова и других членов кружка. Это могло покоробить сидящего напротив рыжеволосого мужчину, но не покоробило. Он не придал того значения сказанному, которое вкладывал Головацкий. Видимо, мысли Михаила Германовича в эту секунду были заняты совсем другим.
– Не совсем, – туманно ответил он. – Откровенно говоря, я в этом человеке и сам до конца толком не разобрался. Он слишком скрытен и слишком себе на уме.
Гурьянов откровенно полагал, что последней фразой дал наиболее емкую оценку Звонарева. Во всяком случае, после этого он замолчал и ничего больше говорить уже не собирался.
Головацкий незаметно для Михаила Германовича бросил короткий взгляд на часы. До того момента, как жандармы под руководством Цуревича ворвутся в «Буриме», оставалось чуть более пяти минут.
– Как же в таком случае мы можем доверять человеку, который себе на уме? – почти искренне вознегодовал Матвей Евграфович. – Кем был рекомендован господин Звонарев?
Гурьянов удивленно взглянул на своего визави.
– Этого я не знаю. Он был рекомендован не мне, и я посчитал излишним интересоваться… Позвольте! – Михаил Германович, казалось, наконец опомнился. – Я до сих пор не услышал ничего о вас, господин Головацкий. Сказанного тем человеком, явившимся ко мне от социал-демократов, – он кивнул на дверь, через которую несколькими минутами ранее нумер покинул мужчина с родимым пятном, – совершенно недостаточно. Мне нужно лично знать ваши убеждения, вашу позицию, вашу принадлежность к социал-демократическому движению, наконец. Почему вас заинтересовал именно наш кружок?
– Антон Антонович убедил меня…
Но на этот раз Гурьянов не позволил профессору пуститься в туманные рассуждения на отвлеченные темы.
– С Антоном Антоновичем закончили. Что касается ваших с ним разговоров, мне уже все понятно. Сегодня вы пришли ко мне, господин Головацкий, а не к Антону Антоновичу.
– Да, конечно…
У Матвея Евграфовича была заготовлена коротенькая речь. Или, во всяком случае, начало этой речи, подходившее, как казалось Головацкому, для разговора с любым из представителей антиправительственных кругов. Однако он и рта раскрыть не успел, как снизу донесся грохот сорванной с петель двери. Кто-то что-то громко выкрикнул, завизжала какая-то девица, и в завершение коротенькой какофонии качестве финального аккорда грянул оглушительный выстрел.
Гурьянов мгновенно вскочил на ноги. Его примеру последовал и Головацкий. Лицо Михаила Германовича покрылось мертвенной бледностью. Он быстрым движением расстегнул сюртук и откинул полу. Правая рука Гурьянова скрылась в кармане.
– Полиция! – раздалось совсем близко. – Именем императора!
Ворвавшиеся уже находились на втором этаже здания.
– Вы!.. – Гурьянов быстро взглянул на Матвея Евграфовича. – Это вы?.. Вы привели их? Не так ли?
Головацкий не стал ничего отрицать. В эту секунду его куда больше беспокоили не слова обвинений из уст Михаила Германовича, а его полускрытая под полой сюртука правая рука. В том, что Гурьянов вооружен, сомневаться не приходилось. И уже в следующее мгновение стало понятным, что Матвей Евграфович не ошибся…
В дверь резко ударили, и в ту же секунду Гурьянов выхватил оружие. Это был маленький компактный пистолетик, словно и рассчитанный на то, чтобы его можно было легко спрятать под сюртуком. Движения Михаила Германовича были быстрыми и уверенными. Однако и Головацкий, не раз уже оказывавшийся в подобных ситуациях, продемонстрировал самые настоящие чудеса реакции. Его кулак рванулся вперед, подобно выпущенному из пушки ядру, впечатался Гурьянову в челюсть, а затем уже рубящим движением опустился на запястье вооруженной руки. Из разбитого носа Михаила Германовича брызнула кровь. Пистолетик выскользнул из пальцев и с глухим стуком упал на пол.
– Вы!.. – снова выкрикнул оглушенный Гурьянов.
Он обеими руками толкнул Головацкого в грудь, но эта атака возымела столько же действия, сколько и потенциальная попытка сдвинуть с места двенадцатипудовую каменную глыбу. Иными словами, Матвей Евграфович остался непоколебим.
В дверь снова ударили снаружи, и в этот раз удар оказался значительно сильнее.
Гурьянов, издав что-то наподобие звериного рыка, нырнул вниз и попытался подобрать оброненное оружие, но и это его стремление было заранее обречено на провал. Головацкий, казалось, был готов к этому, а потому едва его противник наклонился, профессор оттолкнул оружие носком сапога. Гурьянов вцепился пальцами в щиколотку Матвея Евграфовича. Дверь в нумер слетела с петель. В помещение ворвались двое вооруженных жандармов.
– Не двигаться! – громовым голосом гаркнул один из них. – Именем императора никому не двигаться!
Окрик подействовал на Гурьянова. Он замер, а через мгновение второй жандарм оторвал его от Головацкого и скрутил руки за спиной.
– Вам это просто так не сойдет, – прошипел Михаил Германович, даже не предпринимая попыток стереть с лица собственную кровь. – Помяните мое слово…
– Посмотрим-посмотрим, – на пороге возникла еще одна фигура в мундире. – Можете увести его. А вам… вам, Матвей Евграфович, огромное спасибо за содействие.
И вновь Головацкий не сумел прочесть в голосе Цуревича ни малейшего намека на эмоции. Христофор Романович вел себя так, словно ему каждый день удавалось схватить кого-нибудь из числа недоброжелателей государя. Не глядя больше на Головацкого, он вышел из нумера вслед за задержанным Гурьяновым.
Матвей Евграфович знал, что допрос Михаила Германовича должен быть проведен немедленно, какое-то время понадобится на то, чтобы результаты этого допроса стали известны Буйчилову, и уже потом информация через начальника Третьего отделения департамента полиции сможет дойти до него.
Но Буйчилов явился к профессору лишь утром следующего дня. Вид у Кондратия Ксенофонтовича был потрепанным. Скорее всего, по каким-то причинам он провел бессонную ночь. Оказавшись в кабинете Головацкого, Буйчилов некоторое время молча смотрел на профессора и не торопился садиться. Но Матвей Евграфович умел ждать.
– Мне это дело совсем не нравится, – заявил начальник Третьего отделения и, наконец, рухнул на стоящий позади него диванчик. – Определенно не нравится, Матвей Евграфович.
– Я понимаю, Кондратий Ксенофонтович. Убийства множатся, но…
– Я вовсе не об этом, – в голосе Буйчилова сквозило неприкрытое раздражение. – Я о том, во что нам пришлось ввязаться.
– И во что же?
– Политика, Матвей Евграфович, политика. Вот что неприятно, черт возьми! Я имел разговор с Цуревичем в пятом часу утра. И знаете, что он изволил сказать мне?
Головацкий не знал, а потому воздержался от какого-либо ответа. Буйчилов продолжил сам:
– Он сказал мне, чтобы мы не слишком усердствовали. Понимаете? Это он мне! Начальнику Третьего отделения! Но я понял, что имеет в виду Цуревич. Равно как понял и то, что говорить он изволит не от своего лица. Ему самому даны указания свыше! – Кондратий Ксенофонтович назидательно поднял вверх указательный палец и ткнул им куда-то в направлении потолка. – А почему, спрашивается, возникла такая постановка вопроса? Я отвечу вам, уважаемый Матвей Евграфович. Охотно отвечу. Политика!
