Антон Чиж - Пять капель смерти

— Тебя, барин, кличут к ящику…

Старуха была на страже. Мало того, в столовую вошла Софья Петровна в ночном пеньюаре:

— Неужели в сыскной полиции не имеют ни малейшего представления о приличии? Звонить за полночь! Что за нравы?

Ванзаров пренебрег объяснениями. Вышел в гостиную и прошептал в амбушюр:

— У аппарата…

Черный рожок молчал. Он трижды сказал: «Алло!» Никто не ответил.

Он прислушался. Сквозь треск медных проводов казалось, что кто-то неумело сдерживал дыхание. Узнать голос не удалось. Телефонировавший отключился.

Глафиру Ванзаров нашел в кухне:

— Позвольте узнать, кто меня спрашивал?

— А мне почем знать? — ответила нянька.

— Голос мужской или женский?

— Мужской… А можить, и женский… Да кто его знает! Я в голосах, барин, не сильна… Супчику холодного не желаешь? Выбрасывать жаль.

— Повторите точно: как меня спросили.

— Чего повторять: Ванзарова изволили просить.

— Чин называли? По отчеству упоминали?

— Шел бы ты, барин… спать. Ничего я не помню, старуха глупая, чего с меня взять. Так супчика откушаешь али в помойку?

Наступило 4 января. Я прибыл на место встречи заблаговременно. И стал ждать появления агента. Ожидание затягивалось. Я взглянул на часы. Опоздание на час. Такого Шмель себе не позволял никогда. Прошло еще полчаса. Если опытный и заслуживающий доверия осведомитель не пришел на встречу, это значит одно: Шмель вел двойную игру. Игра окончена, агент исчез. Можно было предположить самое невероятное: агент узнал нечто важное об изобретении профессора.

Это было совсем некстати. В городе складывалась тревожная ситуация. С утра бастовали Семянниковский, Патронный и Франко-русский заводы. Стачка, начавшаяся на Путиловском заводе из-за увольнения пьяницы-рабочего, разрасталась, как пожар. Я считал, что ситуация находится под контролем, пока рабочих возглавляет поп Гапон, человек, имевший непосредственное отношение к нам. Но рядом с ним есть люди, которые могут отодвинуть Гапона от руководства. Они только и ждут момента, чтобы поднять рабочих на бунт. Именно этих людей следует изолировать как можно скорее. В случае чего — взять самого Гапона. Но действовать мне мешали. Никто не хотел, чтобы лавры победителя революции достались провинциальному выскочке. Поэтому не действовал никто, а ждали чуда… или что волнения рассеются сами собой.

В столь сложной обстановке следовало разработать план экстренных действий. Он должен включать в себя несколько пунктов. Первое: начать облаву на Шмеля всеми силами. У нас в штате состояло двести осведомителей и триста филеров. И особый «летучий отряд», который высылался на исключительные происшествия.

Второе: завтра утром нанести визит профессору вместе с жандармами. Третье: потребовать приема у министра внутренних дел господина Святополка-Мирского и доказать необходимость быстрого ареста рабочих-вожаков.

Мне казалось, что этих мер будет достаточно. В общем и целом овладев собой, я запер конспиративную квартиру и поехал в Управление петербургского охранного отделения, располагавшееся в знаменитом доме № 12 на набережной Мойки. Войдя в приемную, я приказал дежурному офицеру меня не беспокоить с полчаса.

Открыв личный сейф, я достал дело с грифом «Особо секретно». В папке имелись: личное дело агента Шмеля, его донесения и рапорты. Папку эту мог видеть только офицер, курирующий агента, то есть я и никто другой. Степень секретности была такова, что в докладах вышестоящему начальству не упоминалась даже его кличка, а информация передавалась от третьего лица. Мы прилагали все усилия, чтобы уберечь своих людей от провала. Особенно от нашего руководства. И его начальственной глупости.

Я включил лампу и раскрыл дело.

На днях в газетах сообщалось, что собрание фабрично-заводских рабочих города Петербурга постановило обратиться к петербургскому градоначальнику с просьбою содействовать тому, чтобы четверо рабочих, уволенных с Путиловских заводов за принадлежность к собранию, вновь были приняты на службу. При этом собрание в своей резолюции ставило на вид, что в случае неудовлетворения его просьбы оно за сохранение спокойствия среди рабочих не ручается. Как мы слышали, хлопоты представителей собрания не увенчались успехом. Настроение рабочих названных заводов вследствие этого чрезвычайно напряженное и грозит серьезными осложнениями.

К первой странице дела крепилась фотография. Еще раз вглядываясь в красивое лицо, я невольно вспомнил, как мой предшественник, Леонид Николаевич Кременецкий, передавал своего агента.

Шмеля нашли в тюремной камере. Будущему агенту невероятным образом удавалось уговаривать владельцев дорогих магазинов отпускать меха, платья, обувь и даже драгоценности в кредит. Когда купцы приходили за долгом, оказывалось, что названное лицо уже сменило место жительства. Так продолжалось несколько месяцев, пока Шмеля не поймали в Пассаже с поличным. Полиция составила списки похищенного, обворованные торговцы узнали преступника, и дело готовилось к передаче в суд.

На счастье Шмеля, Кременецкий обратил на него внимание: судя по характеристике, Шмель обладал незаурядной способностью вызывать доверие. Леонид Николаевич лично пришел в камеру, предложил замять дело и убрать все его следы из полицейского архива. К удовлетворению подполковника, клиент согласился сотрудничать и сам выбрал кличку Шмель. Жалованье ему положили семьдесят рублей в месяц. Вскоре успехи агента стали расти вместе с жалованьем, как снежный ком.

Я просмотрел донесения Шмеля пятилетней давности. К моему удивлению, было их не так уж много. И в них не нашлось ничего полезного. Шмель не предупредил о готовившемся покушении на Плеве и вообще не сделал ничего существенного. Более того: в донесениях писалась сущая белиберда о погоде, о городских слухах, были даже рецензии на спектакли. При этом Шмелю удавалось регулярно повышать себе жалованье. Иными словами, агент попросту валял дурака!

Это было настолько же очевидно, как и невероятно. Год назад, принимая дела, я был настолько завален работой, что доверился Кременецкому и не проверил досье. Сразу бы стало ясно: вместо настоящего агента — строка в расходной ведомости. Полный пшик.

На дальнейшее расследование времени не осталось. Мне пора было приниматься за текущие дела дня. Материалы я спрятал в сейф. В кабинет вошел дежурный с отчетом о вчерашних происшествиях. Я получал ежедневные донесения ото всех полицейских участков, сведения от речной полиции, врачебного комитета и пожарной команды.

Бегло просматривая машинописный текст, я остановился на очередном листке: по донесению пристава Щипачева, было найдено два тела в непосредственной близости от дома Окунёва. В случайности и совпадения я давно не верю. В такие — тем более. Надо было принимать экстренные меры.

Профессор стоял в дверях, не желая впускать в квартиру. Ванзарову пришлось напомнить, что если с полицией желают общаться на пороге, то общение будет перенесено в участок, куда подозреваемого доставят под конвоем. Окунёв заявил, что не подчинится произволу властей, но посторонился.

Ванзаров без разрешения прошел в кабинет. На месте, где еще недавно висел групповой снимок, разместилась рамка с безобидным портретом престарелого родственника.

— Куда дели такую замечательную фотографию?

Окунёв уселся в кресло и сложил на груди руки:

— Обязан отвечать?

— На этот вопрос — нет.

— Тогда мой ответ: не ваше дело. Удовлетворил?

— Вполне, — согласился Ванзаров. — Не могли отказать женщине. Сами отдали или она украла?

— Вас не касается… И знаете что, Ванзаров? Проводите свой сатрапский допрос и освободите меня от вашего присутствия. У меня много работы.

— Над чем работаете, профессор?

— Все над тем же: хочу дать народу вместо обмана и религии счастье свободы. Не слишком ли я с вами откровенен?

— Со мной можно. Охранка или жандармы таких шуток не поймут.

Окунёв фыркнул:

— Да вы, Ванзаров, либерал, вольнодумец!

— Вы же учили меня думать и анализировать. Вы и — Сократ.

— О нет! — закричал профессор. — Я вас не тому учил! Я вас… Позвольте, к чему эти разговоры? Спрашивайте, что вам надо, и уходите!

— Извольте. Знакома ли вам Надежда Толоконкина?