Елизавета Данилина неохотно качнула головой в знак согласия, сверкнув при этом драгоценной шпилькой в волосах.
– А инициалы «А» и «В» вам о чем-нибудь говорят? – осведомился я, не особенно надеясь на чудо.
– Знаете, Яков Андреевич, сколько в Петербурге человек с такими инициалами? – истерически усмехнулась княгиня. – Сотня! Или, может быть, тысяча!
– Догадываюсь, – ответил я в том же тоне. – Но все же, если кто-то из окружения Ольги, то есть графини Александровой имел такие инициалы, вы не могли бы…
Когда я назвал покойную графиню по имени, Божена Зизевская и графиня Данилина одновременно удивленно подняли брови. После чего Кузина одарила меня уничижительным взглядом. Мне показалось, что она обо всем догадалась.
– Я не знаю человека с такими инициалами, – стояла на своем Елизавета Артемьевна, однако нижняя, чуть оттопыренная губа у нее от волнения слегка подрагивала.
В это мгновение дверь отворилась, и диванную покинул тот офицер, который говорил об Аракчееве.
– Кто это? – осведомился я у кузины.
– Поручик Ларин, – отозвалась Божена Феликсовна, – Эраст Андреевич. Умен, но болтун! Да на язык больно остер.
Тем временем княгиня Данилина набросила себе на плечи кружевную мантилью, попрощалась с нами кивком головы и скрылась на лестнице.
– Быстра как ветер! – воскликнул я. Мне снова ум пришла буря в Па-де Кале.
– Яков, твоя дурная привычка волочиться за каждой юбкой когда-нибудь погубит тебя! – в ответ отозвалась моя златокудрая Цирцея.
– Вы ошибаетесь на мой счет, – улыбнулся я. – Я смогу где-нибудь с ним увидеться? – кивнул я в след уходящему офицеру.
– Я дам тебе его адрес, – вздохнула Зизевская.
* * *
Я вернулся домой далеко за полночь, но Мира все еще не спала. Она в кружевном малиновом пеньюаре расхаживала по бальной комнате, отражаясь во множестве освященных зеркал. Ее волосы были распущены, и волнами струились до талии. Я заметил у нее на пальце перстень с рубинами – мой подарок ей на рождения.
– Как прошел вечер? – тихо спросила Мира, прижавшись ко мне и обняв за плечи. – От тебя пахнет моей родиной, – улыбнулась индианка, уткнувшись мне в грудь лицом. – Твоя кузина, и впрямь, редкая женщина! Она помогла тебе?
– Да, – я кивнул, – я узнал много нового в ее салоне! И думаю, кое-что пойдет мне на пользу! – Я пересказал индианке все, что произошло со мной у Зизевской.
– Очень интересно, – промолвила Мира. – Мне кажется, что ты на верном пути…
– Мне тоже так кажется, – отозвался я. – А где Юкио?
– Охраняет твой кабинет, – усмехнулась моя индианка. – Кстати, к тебе приходил человек от Кутузова…
– Что он сказал? – взволнованно спросил я у Миры.
– Ничего, – пожала плечами индианка. – Он не захотел говорить со мной. Ему нужен исключительно ты!
– И записки никакой не оставил? – удивился я.
– Оставил, – отозвалась индианка и протянула мне листок бумаги, сложенный вчетверо.
– Что же ты сразу-то не сказала? – я взял листок из ее рук.
– Не хотелось тебя расстраивать, – сказала Мира, принимаясь закручивать длинные волосы в узел на голове.
В письме от Ивана Сергеевича не оказалось ничего нового. Кутузов настоятельно рекомендовал мне поторопиться с поисками императорского послания, и, как только появятся какие-то новости, непременно сообщить ему. Я сомневался, стоит ли рассказывать ему об услышанном разговоре?! В конце концов, Аракчеев – фигура весьма влиятельная! И, что важнее всего, царь ему доверяет…
– О чем ты задумался? – поинтересовалась Мира.
– О том, стоит ли сейчас рассказывать Кутузову об Аракчееве и Нессельроде, – ответил я.
– Скорее всего, не стоит, – покачала головой моя индианка.
– Я тоже так думаю, – отозвался я.
– Ты носишь мой пентакль? – неожиданно поинтересовалась Мира.
Речь шла об амулете, который ее слуга-индиец отлил для меня в комнате «демонов». В этом магическом ритуале Мира принимала самое непосредственное участие: шептала заговоры, бросала в огонь горсти кораллового порошка и делала множество других вещей в том же духе…
– Разумеется, – ответил я и показал индианке свой пентакль на груди с буквой «алеф».
– Пусть он хранит тебя!
* * *
Утром я вместе с Кинрю отправился к художнику-портретисту Войчевскому, который держал художественный салон на Мойке, у Певческого моста, где располагались несколько модных в Петербурге кофеен.
– Вы так и не рассказали мне, как прошел ваш визит к Божене Феликсовне, – упрекнул меня мой Золотой дракон.
– Да, как-то не было времени, – сказал я в свое оправдание.
Все мои домочадцы почему-то всегда забывали о том, что я не обязан перед ними отчитываться. Тем не менее, я поделился с Кинрю своими впечатлениями от визита к Божене.
– Очень интересно, – задумчиво проговорил японец. – Но, если ваши догадки насчет Аракчеева верны, то непонятно одно…
– Что именно? – полюбопытствовал я. Мнение Кинрю меня всегда занимало.
– Откуда Аракчеев узнал об этом письме? Ведь, если я не ошибаюсь, о нем знали только вы, Яков Андреевич, сам Император Александр, Кутузов и Балашов… – Японец недоуменно уставился на меня.
– И еще Марья Антоновна, – заметил я.
– Кому вы доверяете меньше всего? – осведомился японец. – Не мог же сам Император поделиться с Аракчеевым!
– Не знаю, – пожал я плечами. – Но мне кажется, вряд ли! Он не нашел бы поддержки у Алексея Андреевича в этом вопросе! Ведь это письмо к Веллингтону ставило под удар авторитет Его Величества в Европе. Само его написание показалось бы Аракчееву безумной идеей.
– Значит, остаются Кутузов, Балашов и Нарышкина, – продолжал вслух рассуждать японец.
– Да, – согласился я. – Но Кутузов и Балашов связаны так же, как и я, масонской клятвой хранить молчание.
– Значит, остается Марья Антоновна, – заключил мой японец.
– Да, надо с ней обязательно переговорить, – согласился я.
* * *
Художник Войчевский оказался дома. Мы подоспели как нельзя вовремя, к самому открытию выставки. Мне беспрепятственно удалось проникнуть в салон, сославшись на рекомендации Божены Феликсовны Зизевской. Мой Золотой дракон остался дожидаться меня в карете.
Не успел я войти в огромный мраморный зал, как мое внимание сразу привлек огромный портрет на стене в золоченой раме. С него на меня смотрела Ольга Александрова в изумрудно-зеленой античной тунике, с длинными малахитовыми серьгами в ушах и в бархатной шляпе, богато украшенной перьями. Она стояла на фоне гранитной набережной, почти у самой воды, которая казалась бесцветной. Глаза графини словно укоряли меня. «Почему я мертва, – говорили они. – Я мертва, а ты жив! Вы все погубили меня!»
Я стоял и не мог отвести глаз от портрета. Графиня звала меня за собой…
– Я вижу вы разбираетесь в живописи, – приятный мужской голос вывел меня из оцепенения. – Хороша? N'est-ce-pas?[6] Вы не находите?
– Да-да, конечно, – поспешил согласиться я, стараясь не смотреть на картину.
– Как вас зовут? – поинтересовался хозяин приятного голоса.
Он был одет в длинные светлые панталоны со штрипками и белую рубашку с высоким воротником и широкими манжетами. Его светлые волосы были уложены тугими локонами, а на щеках от виска белели узкие полоски волос, называемые фаворитом.
– Яков Андреевич Кольцов, отставной поручик Преображенского полка, – отрекомендовался я. – С кем имею честь?
– Андрей Валерианович Войчевский, – ответил светловолосый господин, – дворянин, помещик, художник и содержатель салона! Картина моей работы, – похвастался он, кивнув на портрет.
– А вам известно, что женщина, изображенная на картине, погибла? – поинтересовался я, стараясь не смотреть на портрет.
– Увы, – развел руками художник, – на все воля божья!
– А вы знали ее поклонников? – вновь поинтересовался я.
– А к чему вам это, Яков Андреевич? – удивленно приподнял брови Войчевский.
Я с заговорщическим видом склонился к нему и прошептал на ухо:
– Есть подозрение, что графиню убили!
– Не может быть! – воскликнул Андрей Валерианович. – Что вы говорите?! Кто вы такой? Вы полицейский?
– Нет, – возразил я ему. – Скажем, я веду расследование частного характера…
– У графини было много поклонников, – ответил Войчевский словами Елизаветы Артемьевны.
У меня появилось какое-то странное подозрение, что все эти люди действуют заодно. Я понимал, что это – бессмыслица, но ничего не мог поделать с собою.
Случайно мой взгляд упал в противоположную сторону. В дверях стояла княгиня Данилина. Сегодня она была в легком муслиновом платье и бархатном спенсере. Елизавета Артемьевна шагнула в огромный зал и тут заметила меня. Она почему-то заволновалась и выронила из рук кружевную дамскую сумочку.
Я оставил художника в одиночестве и устремился к княгине.
