Она кивнула.
— И надолго ты уезжаешь?
— Дней на десять… во всяком случае, не больше чем на пятнадцать.
— То же самое ты говорил в прошлый раз. И обещал, что больше этого не повторится.
— Прости. Поверь, у меня не было другого выбора.
Танеферет окинула меня мрачнейшим из своих взглядов.
— Выбор есть всегда.
— Нет, ты неправа. Я не чувствую, что у меня есть какой-то выбор. Я чувствую, что нахожусь в ловушке обстоятельств, которые не в силах контролировать. И каждый мой шаг, в любую сторону, лишь заводит меня все дальше и дальше в эту ловушку.
— А я боюсь стука в дверь! Боюсь, что, открыв ее, обнаружу на пороге какого-нибудь угрюмого меджая с официальным выражением лица, который собирается с духом, чтобы сообщить мне дурные вести!
— Этого не произойдет. Я могу позаботиться о себе.
— Ты не можешь знать наверняка! Этот мир — слишком опасное место. И кроме того, я знаю, что ты никогда не чувствуешь себя так хорошо, как в самом сердце опасности!
Я ничего не мог ответить.
— Куда ты едешь?
— На охоту.
Она против воли рассмеялась.
— Нет, правда. Я сопровождаю царя к его охотничьим угодьям к северу от Мемфиса.
Ее лицо опять потемнело.
— Зачем?
Я провел жену вниз по ступенькам, и мы уселись в тени и спокойствии нашего маленького дворика. Тот наблюдал за нами из своего угла. Звуки окружающего мира — выкрики уличных торговцев, вопли детей, ответные вопли матерей — доносились до нас как будто издалека. Я рассказал ей все.
— Анхесенамон…
— Да?
— Ты доверяешь ей?
Я заколебался, и она заметила мою неуверенность.
— Будь осторожен, — сказала Танеферет. И собиралась добавить что-то еще, когда дверь на улицу со стуком распахнулась, и я услышал, как Туйу и Неджемет идут по проходу, споря о каком-то своем деле чрезвычайной важности. Неджемет прыгнула на дремлющего Тота, упав на него всем телом, но бабуин уже приучился сносить ее неуклюжие объятия. Туйу обняла нас обоих и уселась ко мне на колени, чтобы съесть кусочек какого-то фрукта. Я с восхищением смотрел на ее гибкую красоту, на ее сияющие волосы.
Танеферет пошла принести им воды. Моя средняя дочь тут же высказала мне то, что было у нее на уме:
— Я не уверена, что когда-нибудь выйду замуж.
— Почему это?
— Потому что я могу сама писать и думать, и присматривать за собой тоже могу сама.
— Но это еще не значит, что ты не встретишь кого-нибудь, кого ты полюбишь.
— Но почему мы должны любить только кого-то одного, если людей так много?
Я погладил ее по голове.
— Потому что любовь — это выбор, милая.
Она задумалась.
— Но все говорят, что они не могут совладать с собой…
— Это влюбленность. Настоящая любовь — нечто совершенно другое.
Туйу в сомнении сморщила личико.
— Почему другое?
В этот момент Танеферет вернулась с кувшином воды, и Туйу, ожидая моего ответа, налила нам четыре чашки.
— Влюбленность — это нечто романтическое и чудесное, это особенный период. Именно тогда чувствуешь, будто ничто другое не имеет значения. Но жить в любви год за годом, в совместном сотрудничестве — вот настоящий дар.
Туйу оглядела нас обоих, подняла глаза к небесам.
— Просто это звучит так старомодно! — проговорила она, потом засмеялась и принялась за воду.
Затем служанка вынесла на уже посвежевший вечерний воздух Аменмеса, только проснувшегося после полуденного сна. Он сонно и недовольно тянул вперед ручонки, требуя, чтобы его взяли, и я посадил его себе на плечи, чтобы он мог грохотать по птичьим клеткам своей маленькой палочкой. Вскоре все птицы уже возмущенно галдели. Тогда я спустил сына на землю, покормил медовой лепешкой и дал запить водой. Вернувшаяся Сехмет присоединилась к нам; она посадила маленького братика к себе на колени и принялась его забавлять.
После ежевечерней игры в сенет, в которую он играет со своими старыми приятелями, домой пришел мой отец. Мы обменялись приветствиями, и он прошел к своему обычному месту на скамейке; он сел в затененном уголке, обратив к нам свое морщинистое лицо. Девочки устроились рядом с ним и принялись болтать. Танеферет уже начала подумывать об обеде и отдала распоряжения служанке, которая поклонилась и исчезла в кладовке. Я выставил для всех тарелку инжира и налил нам с отцом по маленькой чашечке вина из оазиса Дахла.
— Возлияние богам, — проговорил он, поднимая свою чашку, и легко улыбнулся, мудрыми золотыми глазами наблюдая за тихой печалью Танеферет.
Я оглядел свою семью, собравшуюся вместе во дворе моего дома этим обычным вечером, и поднял собственную чашку в возлиянии богам, которые даровали мне подобное счастье. Несомненно, моя жена права: с какой стати мне рисковать этим настоящим, происходящим здесь и сейчас, во имя неведомого? И тем не менее тайна звала меня, и я не мог сказать ей «нет».
Мое — вчера, я знаю завтра.[3]
Книга Мертвых, глава 17
Солнце исчезло за плоскими крышами дворца Малькатта, и последние лучи света покидали долины. Длинное низкое плато западной пустыни за нашими спинами теплилось красным и золотым светом. Великое озеро было сверхъестественно плоским, его черная поверхность серебрилась, словно полированный обсидиан, отражая темное небо, лишь местами прерываясь вялой рябью от случайного плеска невидимой рыбы. Убывающая луна, словно изогнутая скорлупка белой лодки, висела в темнеющем густо-синем небе, где уже начинали появляться первые звезды. Слуги зажгли вдоль всего причала светильники и факелы, и вокруг запылали озера сумрачного оранжевого света.
Все необходимое для царского путешествия неспешно и старательно загружалось на огромный царский корабль — «Возлюбленный Амоном». Длинные изящные обводы судна поднимались к высоким носу и корме — прекрасных пропорций и украшенным резными фигурами; каюты были декорированы изображениями, на которых детально было показано, как царь попирает врагов в битве. Огромные паруса были убраны, и длинные весла до сих пор косо торчали в воздухе, опираясь на крышу кают; царские соколы на верхушках мачт простирали золоченые крылья в серебристом свете луны. Все сооружение, казалось, пребывало в совершенном равновесии на спокойной поверхности вод озера. Рядом с «Возлюбленным Амоном» был пришвартован другой корабль, почти столь же прекрасный — «Звезда Фив». Вместе они составляли замечательную пару — самый совершенный вид транспорта из изобретенных доселе любой цивилизацией, они были созданы для роскоши и построены с величайшим мастерством так, чтобы воспользоваться всеми существующими преимуществами ветра и воды: речными течениями, что вечно направлены вниз, к дельте, или же обратными северными ветрами, которые всегда смогут принести нас назад.
Я ощущал беспокойство. Событие, как я надеялся, недолгое и относительно небольшого масштаба, переросло в полную проблем политическую игру и демонстрацию власти. Мне следовало бы сразу понять, что ничего не будет просто. Проходили конфиденциальные заседания, где различные царские канцелярии, отдел безопасности и почти все прочие правительственные ведомства выдвигали всевозможные доводы о предстоящих мероприятиях, потом шел обмен посланиями. О чем только не заходила речь; сначала хотели отвлечь царя от его затеи и лишить даже видимости управления, а кончилось все длительными прениями между различными министерствами касательно списка пассажиров, необходимых припасов и мебели и официального графика. Все оказывалось предметом споров. Однако Эйе взял в свои руки контроль над хаосом. Я не видел его после заявления Тутанхамона в храме, но казалось, что идею об охоте он поддерживает. Также было решено, что Анхесенамон останется в Фивах, представляя царя в управлении страной. Эйе тоже должен был остаться. До сих пор ничто в его словах и делах не показывало, будто он в каком-то отношении не поддерживает сделанное царем заявление.
Я беспокоился также и из-за мальчика. Нахт сказал, что исцеление продвигается очень медленно и ничего лучшего ожидать не следует.
— Принимай худшее, довольствуйся лучшим из имеющегося и принимай успех как самозванца, — нравоучительно заявил он, когда я побывал в его городском доме, чтобы осведомиться о состоянии мальчика. Тот походил на мумию в лубках и холщовых повязках, которыми мой старый друг пытался вылечить его ужасные повреждения. Я заметил, что следы стежков на его лице, к счастью, зарубцевались и начали заживать. Конечно, видеть несчастный не мог, но когда я заговорил с ним, то увидел в его лице понимание.
— Ты помнишь меня? — спросил я тихо.
Он кивнул.
