Гриндель крикнул кельнера и спросил три большие кружки пива. Косолапый Жанно и к этому был готов. Он вылил в себя пиво стремительно — так, как если бы в брюхе имелось пустое ведро. И, понимая, что обед — в складчину, достал и выложил на стол деньги, почти рубль серебром. Это, возможно, было многовато, но так уж захватила рука, а Косолапый Жанно не любил обременять себя арифметикой в отличие от Маликульмулька — тому вычисления нравились, нравились и формулы, не имевшие никакого практического смысла, именно потому, что с квадратными корнями в Гостиный двор за табаком не пойдешь, это — лакомство ума, игрушка для подлинных аматеров.
Но и Маликульмульк путался в расчетах рижских цен. В городе имели хождение рубли с копейками и талеры с фердингами, и курс рубля к талеру был непостоянным.
Не дожидаясь кельнера, Маликульмульк подхватился, буквально в два слова простился и поспешил прочь.
Он не видел, какими взглядами обменялись физик и химик, не слышал он также слов Паррота:
— Не нравится мне его поведение, очень не нравится…
Маликульмульк быстро перешел Известковую наискосок и, поскользнувшись, ввалился в гостиничную дверь. Толстый швейцар, истинное украшение почтенного заведения, сказал ему, где он может найти и певцов, и певиц, и музыкантов, и обоих Манчини.
Он решил начать с женщин — актерки обычно первым делом беспокоятся о кавалерах, а Брискорн — кавалер видный: если он бродил поблизости от комнат, где разместили музыкантов, итальянки бы его заметили. Оставалось только подобрать такие приметы, по которым они опознали бы именно Брискорна, не спутав его ни с кем другим. И тут Маликульмульк понял, что попал впросак. Он, поднимаясь по лестнице, пытался — и не мог составить описания Брискорнова лица. Оно было правильным — нос обыкновенный, глаза обыкновенные, наверно, голубые, волосы темные, ненапудренные, собраны в косицу, как полагается человеку военному… и что еще тут можно добавить-то?!. Улыбку разве? Широкую добродушную улыбку приятного собеседника, ловкость в обхождении — да, ловкости не отнимешь, но возможно ли было итальянкам оценить ее, ежели они видели полковника только слоняющимся по коридору да переворачивающим ноты?
В сильном сомнении насчет благого итога беседы, Маликульмульк постучал в двери.
Итальянки занимали две небольшие комнаты — в дальней спали вдвоем в одной постели, а в передней жила их общая горничная-немка. Маликульмульк велел доложить о себе, и несколько секунд спустя его впустили.
Комната была прибрана кое-как — обычное временное жилище, которое вот-вот покинут. Дораличе Бенцони сидела в кресле с надменным видом, который ей, с ее богатырским ростом и широкими плечами, был к лицу. Аннунциата Пинелли, причесанная кое-как, с перекинутым на грудь жгутом каштановых волос, в голубеньком домашнем платье с длинными рукавами и с крошечной косыночкой, повязанной вокруг шеи, совсем как благопристойная бюргерская дочка на выданье, устремилась к Маликульмульку чуть ли не бегом.
— Добрый день, как мы рады видеть вас! — воскликнула она. — Входите, пожалуйста, садитесь! Аннемария, прими у господина шубу.
Шуба была так тяжела и огромна, что девушка еле с ней управилась. Маликульмульк сел на подозрительный тонконогий табурет — под ним и кресла, бывало, разъезжались, а это эфемерное создание могло сделать его посмешищем в считанные секунды. Но посмешищем мог быть Косолапый Жанно, таково его ремесло, в гостиницу же пришел философ, желающий докопаться до правды.
— Как вы встретили новый год, сударыни? — спросил философ, умеющий при нужде прикинуться галантным кавалером.
— Ах, печально, очень печально. Мы сидели вместе — синьор Риенци, синьор Сильвани, синьорина Бенцони и я — в комнате у Никколо, мы хотели его развлечь, мы пели для него, мы принесли угощение, — быстро говорила Аннунциата. — Если бы не мы, старый бес Манчини оставил бы ему питье в кружке и ушел на весь вечер к своему приятелю.
— Выставь поскорее толстого дурака, — почти пропела по-итальянски Дораличе. — А то ты примешься рассказывать про того урода, и мы не успеем собраться.
— Думаешь, мне нравятся бывшие лакеи, неведомо как ставшие богачами? — спросила ее Аннунциата. — Такой человек если и заведет фабрику — то обязательно пакостную, от которой больше вреда, чем пользы.
— Дьявольская фабрика, — сказала Дораличе по-итальянски; сказала резко, словно выругалась. — Такая фабрика беда для города.
— Тебе за него замуж не выходить, — по-итальянски же успокоила ее Аннунциата и продолжала по-немецки: — Приятель зашел за ним и увел его. И он ушел! Ушел и оставил ребенка!
— Очень представительный господин этот приятель, хотя и плешивый, — добавила Дораличе. — Если я до сорока лет не выйду замуж, то постараюсь найти себе такого же — умеющего зарабатывать деньги, воображающего себя Аполлоном и совершенно безразличного к искусствам. Такой муж очень удобен, герр Крылов.
Маликульмульк содрогнулся — ему стало жаль бедного фабриканта, обреченного попасть в мощные руки лишенной всяческих дамских иллюзий итальянки. Невольно вспомнилась Екатерина Николаевна — вроде они ровесницы, но у той иллюзий бы на целый взвод амазонок хватило. И та еще способна разрыдаться на улице, а эта, очевидно, плачет не чаще, чем металлическая змея на столичном памятнике Петру Великому… вот любопытно, кстати, если есть крокодиловы слезы, то нет ли в природе и змеиных?..
— Я все пытаюсь понять, кто унес скрипку, и одно подозрение зародилось, — сказал он вслух.
— Вы зря тратите время, — перебила его Дораличе. — Скрипка улетела сама, ди Негри и не такие штуки проделывал.
Обе итальянки разом сложили пальцы в кукиши и потыкали этими кукишами вокруг себя, отгоняя нечистую силу.
— Он — настоящий некромант и колдун, он продал душу сатане, это всем известно, — подтвердила Аннунциата. — Только я буду бороться за бедного Никколо до последнего! Я бы очень хотела, чтобы старый бес сбежал и оставил Никколо с нами. Я бы подняла его на ноги! Я умею ходить за больными, герр Крылов, я многое умею — стирать, утюжить белье, крахмалить, стряпать, шить! Я вот это платье сшила сама! Пусть моя голубка Дораличе ищет богатого плешивца, а я — я хочу составить счастье порядочного человека, лишь бы пришелся мне по душе… а деньги у меня есть, я скопила себе хорошее приданое. Это только кажется, будто я трачу деньги на побрякушки! Актриса должна одеваться богато и нарядно, иначе у нее не будет ангажементов. А я коплю деньги, монетку к монетке… Но для Никколо я их не пожалею!
Маликульмульк понял — эта речь предназначалась не ему, а Парроту. Бедная Аннунциата надеялась, что он слово в слово все передаст своему приятелю. Как все же странно устроены женщины, подумал он, как они отличаются от того идеала, который носит в душе большинство мужчин. Мужчины полагают, будто всем им хочется скорее замуж — а потом без устали рожать детей, красиво одеваться и вить гнездышко. А поди уговори замуж за хорошего человека этакую Аннунциату Пинелли, если ей запал в душу Паррот… или Тараторка — у той вообще в голове кавардак, и поумнеет ли она в ближайшие пять лет, когда самое время выходить замуж, — сказать невозможно… Ближе всего к идеалу княгиня Голицына — и та в молодости покуролесила, это всем известно.
— У вас прекрасное сердце, — ответил Маликульмульк певице. — И все же я хотел бы знать — не появлялись ли гости их сиятельств в том коридоре, куда выходили двери комнат…
— В том коридоре, по которому то и дело пробегали лакеи их сиятельств и перекрикивались отвратительными голосами? — уточнила Дораличе. — Мы не открывали дверей, чтобы не сталкиваться с ними.
— Но вы же выходили, приходили, и там поблизости была устроена дамская комната, вы ведь и туда заглядывали к куаферу, — напомнил Маликульмульк. — Вспомните — уж там-то кавалеру, да еще в мундире артиллерийского полковника, не место.
— Это был полковник? — заинтересовалась Дораличе.
— Вы его видели?
— Я видела мужчину в очень простом зеленом мундире с медными пуговицами в два ряда и с таким высоким воротником, что даже удивительно, как он поворачивает голову, — ответила певица. — Но он был с дамой.
Маликульмульк вспомнил про Екатерину Николаевну.
— А во что была одета дама? — догадался спросить он.
— О! Это было ужасно! С ее цветом лица совершенно невозможно надевать красное! — возмущенно заговорила Аннунциата. — Красное, синее, зеленое — это для нас, для артисток, чтобы нас все видели издалека! Она сошла с ума — кто надевает на бал бархатный спенсер?
— Красный бархатный спенсер?
— Да, да! Неужели некому подсказать ей, что это нехорошо? — тут Аннунциата вдруг сообразила, какую пользу извлечь из своего неподдельного возмущения. — Если бы я вышла замуж за достойного человека, я бы не стала его позорить такими нарядами. Весь свой гардероб я сразу же отдала бы какой-нибудь молодой актрисе, пусть радуется, а сама нашила бы себе простых и очень приличных платьев, купила бы самые скромные шляпки и шали, только шубу бы оставила — без шубы в вашей Лапландии можно просто умереть от холода.
