11
Женечка выслушала внимательно. Слова были совершенно не важны. Смысл ее не трогал. Пусть мужчины играют в свои игры, сколько им хочется. Куда важнее было другое: она вдруг поняла, что эти усы вороненого отлива кажутся ей чудесными. Это был опасный знак. Дальше следовало быть острожной. Она еще не решила, как себя поведет. И чего хочет от этого человека.
— Все это чрезвычайно интересно… — сказал она, зевнув не совсем натурально, — …но судьба господина Рибера меня совершенно не волнует. Впрочем, как и его смерть. Я могу быть только благодарна тому человеку, который освободил меня, исправив мою непростительную слабость. Больше меня родители никогда не уговорят. Я выйду замуж за того, за кого захочу. Вернее, за того, кого полюблю. И мне будет неважно, насколько он богат и какое положение занимает в обществе. Главное, чтобы он нравился мне.
— Тогда не упускайте из виду господина Немурова, — сказал Ванзаров.
Она презрительно скривила губки.
— Фу, какая пошлость. Он так преданно меня любит, так готов на все ради меня, что это не может вызывать ничего, кроме жалости… Вот если бы он… — Женечка не договорила, поймав себя на том, что опять подошла к границе опасной откровенности. — Все это пустяки. Так что же вы хотели спросить у меня, господин Ванзаров? Не верю, что столько времени потратили ради пустой болтовни. Или вам приятно мое общество?
— Ваше общество мне приятно, но исключительно по службе, — ответил он. — Раз вы так откровенны, и я не буду играть с вами в кошки-мышки.
— Я люблю эту детскую игру, — сказала Женечка, прикоснувшись к волосам, словно выбилась прядь. — Это так порой волнует.
— Вопрос у меня очень простой… — сказал Ванзаров и прислушался. Ему показалось, что из соседнего купе раздается какой-то странный звук. — Что это?
Женечке была недовольна, что тонкий разговор, который обещал стать еще более тонким, так грубо оборвали.
— Ах, да это стук поезда, что же еще, — сказала она и потребовала продолжать.
Ванзаров молчал, вслушиваясь в шум поезда. Что-то было не так.
— Вам не кажется, что пахнет дымом? — вдруг спросил он.
— Каким еще дымом! — в раздражении бросила Женечка. Этот господин никак не желал соблюдать ее правила игры. — Просто вонь от паровоза.
— Нет, это не паровоз. И не папиросы. Пахнет горелым…
За стенкой что-то глухо упало.
Стрелка, застрявшая в самый неподходящий момент, наконец скрипнула и сдвинула рельсы в нужную развилку. Схватив стрелочника за шиворот, начальник Рюйтель оттащил его в сторону. И очень вовремя.
Из тьмы вылетел стальной таран, несущий вихрь пара и натужного свиста, как сказочное чудовище, вырвавшееся из векового плена и ревом оглашающее свое освобождение. За ним неслись вагоны. Было их всего два, и каждый горел таким ярким освещением, как будто внутри пылало светило. Последний, третий вагон пролетел черной тенью. Поезд шел на предельной скорости, не меньше пятидесяти километров в час, мелькнул стремительным призраком и прощальный гудок отдал издалека. После него еще долго носился ветер и поднятый сор.
— Говори, что ты видел. Я тебе приказываю, — потребовал начальник Рюйтель и ткнул стрелочника в бок. — Что ты видел в окне?
— Хорошо, я скажу вам, господин Рюйтель, даже если вы будете смеяться и потом расскажете всему городу, что старый Реэде сошел с ума.
— Я не буду смеяться над тобой, Реэде. Даю тебе слово.
— Тогда слушайте… В раскрытом окне я увидел человека, раскаленного, как паровозная топка, он пылал ярким пламенем, как стог сена. И так размахивал руками, как будто хотел утащить за собой в преисподнюю… А вы что видели, господин Рюйтель?
На этот вопрос начальник станции не мог ответить самому себе. То, что он увидел, было столь невероятным, что признаться в этом было невозможно. Он же не какой-нибудь крестьянин с хутора, который верит в разные глупости, он человек солидный, уважаемый. Ему нельзя верить во всякую ерунду. Нет, он ничего не видел. Просто поезд слишком быстро проехал.
Сколько начальник Рюйтель ни убеждал бы себя, что ему только показалось, перед глазами упрямо вставало лицо того человека из окна поезда. Хотя лица не было. Вместо него — пунцовая, натужная маска с выпученными глазами и разорванным ртом, какой не может быть у живого человека. Не бывает такого. Нет, это всего лишь суеверия.
Тапс — Лигово. Балтийская ж/д261 верста, 6 часов в пути
Катеринен — Везенберг — Каппель — Сонда — Изенгоф — Кохтель — Иеве — Вайра — Корф — Сала — Ямбург — Веймарн — Молосковицы — Тизенгаузен — Вруда — Волосово — Кикерино — Елизаветино — Войсковицы — Мариенбург — Пудость — Тайцы — Дудергоф — Военная — Красное Село — Лигово
Аполлон Григорьевич был доволен собой. Походный лазарет, в который превратилось их с Ванзаровым купе, выдержал экзамен с честью. Никогда еще не приходилось ему лечить столько раненых подряд. Результату мог позавидовать любой хирург: ни одного потерянного больного! Во всяком случае — пока. Не пришлось останавливать поезд, не нужно было искать носилки на станции, чтобы нести покалеченных в станционную лечебницу и там бросать на произвол судьбы. Всех этих утомительных хлопот счастливо удалось избежать. А все благодаря чему? А благодаря тому, что Лебедев давно проявлял нешуточный интерес к полевой медицине. Ранения пулевые и ножевые, вывихи, переломы, пороховые ожоги и прочие увечья, которые люди наносят себе, уничтожая себе подобных на войнах, притягивали его с научной точки зрения. Его мало трогал вопрос: почему люди с таким упорством калечат и убивают друг друга? Философия и мораль казались ему пустой тратой времени. Но вот результат боев и сражений казался чрезвычайно интересным. Как человеческое тело, венец творения, справляется с ударами, порезами, отверстиями и прочим чужеродным воздействием, при этом борется за жизнь до последней возможности? Это загадочное свойство живого организма притягивало Лебедева.
По большей части, имея дело с трупами, изучив на них анатомию досконально, он с трепетным любопытством занимался любой пустяковой раной, какая ему попадалась. Постепенно он стал носить в своем походном чемоданчике, с которым никогда не расставался, обширный набор средств первой помощи. И все чаще чемоданчик не оставался без дела. Дошло до того, что Лебедев оказывал первую помощь на вызове. Когда санитарная карета прибывала, раненый был уже перебинтован и правильно положен. Так, что санитарам оставалось только доставить его в ближайший госпиталь. Лебедев объяснял это хобби необходимостью: чтобы делать правильные выводы о свершенном преступлении, ему надо знать, насколько живуче человеческое тело. И всегда отвергал похвалы своему медицинскому таланту. Но в глубине души ему было приятно знать, что рана обработана правильно, вывих вставлен, а на поломанную кость грамотно наложена шина. Быть может, в великом криминалисте пропал великий целитель.
Посмотрев на часы, он подумал, что неплохо было бы навестить больных. Немуров с князем и Дюпре мало его волновали. Лидваль — тем более. Ничего с ними не случится. Крепкие, молодые, физически развитые тела и не такое выдержат. А вот хрупкие тела барышень вызывали у него беспокойный интерес. Лебедев никак не мог решить: кого ему хочется проведать больше. То есть проведать с наибольшей пользой. Одна казалась милой стервочкой, прятавшей характер за скромностью, что ему всегда нравилось в женщинах. Другая была очаровательной, манящей, но взбалмошной, что в сумме давало такой взрывной коктейль, который бил в голову. Но сильные эмоции ему всегда нравились. Оставалось только решить, кого из пациенток заботливый доктор навестит на ночь глядя. Там как пойдет. Лебедев не сомневался в победоносной силе своего обаяния. Вот только одежка железнодорожника ему опротивела. Да и какой в ней толк. Уже и так все знают. С маскарадом пора заканчивать. И ни у кого разрешения он спрашивать не будет. Более не раздумывая, Лебедев скинул форменный костюм и облачился в пиджак с модной жилеткой, нацепил галстук, воткнул в узел заколку и причесал волосы. Вот теперь можно и пациенток навестить.
Подхватив чемоданчик, доктору без него никуда, Лебедев напоследок посмотрелся в зеркало на двери. Такому доктору ни одна пациентка отказать просто не имеет права. Это решительно невозможно. Так к кому из них заглянуть первой? Стрелка весов все-таки склонялась к Липе. Было в ней что-то притягательно неугомонное. Яркая женщина. Он уже взялся за ручку, когда из коридора донесся отчаянный крик:
— Лебедев! Ко мне!
Даже близкому другу обращаться так непозволительно. Невозможная грубость. Вот только в крике было столько отчаяния, что правила становились неважными. Он никогда не слышал, чтобы Ванзаров так кричал. У Лебедева сработал рефлекс, выработанный долгими годами службы в департаменте полиции.
