— Благодарю. Вера в мои скромные способности придает мне силы.
Шарлотты Генриховны в комнате не было.
— Она дома. Сейчас придет, — ответил Нейгардт на безмолвный вопрос Ивана Дмитриевича.
Действительно, в коридоре послышались шаги, затем обиженный мужской голос:
— Просто курам на смех! Мы сговаривались на сумму вдвое большую…
Это был уже третий сюрприз: по голосу Иван Дмитриевич узнал своего ближайшего соседа, Гнеточкина. Как он осмелился прийти сюда? Шарлотта Генриховна имела к нему какие-то нешуточные, надо думать, претензии, если не далее как на прошлой неделе, столкнувшись с ним на лестнице, в бешенстве пыталась прибить его зонтиком. Жена с Ванечкой стали случайными свидетелями этой безобразной сцены.
— Скажите спасибо, что я столько-то даю, — отвечала вдова. — Берите и уходите, чтобы духу вашего тут не было.
Через минуту она вошла в гостиную. Запавшие темные глаза почти без ресниц. Вянущие подглазья. Длинная, еще свежая шея. Движения энергичные, но нерасчетливые: рука взлетает, чтобы поправить прическу, а кажется — влепить пощечину. И так-то худая, в траурном платье Шарлотта Генриховна выглядела тощей, как смерть.
— А, господин Путилин! Я ждала вас. В полиции мне сказали, что найти убийцу моего мужа приказано вам.
— Примите мои глубочайшие соболезнования. Слова бессильны… Все от меня зависящее…
— Не сомневаюсь.
— Я должен был явиться раньше, но решил дать вам время немного успокоиться и осмыслить происшедшую трагедию.
— На это уйдет вся моя оставшаяся жизнь, — сказала она.
После такого заявления Иван Дмитриевич уже и не знал, с чего начинать разговор, и начал с вопросов протокольных.
— Возможно, мне придется проявить интерес к темам отчасти интимного характера. Само собой, насколько вы позволите. Удобно ли будет в присутствии господина барона?
— Барон — старый друг моего мужа. При нем вы можете говорить все.
Старый друг раскурил новую сигарку.
После всего того, что рассказал о нем Куколев-старший, Иван Дмитриевич с особенным вниманием поглядывал на соседа. Мадам Зайцева тоже подлила масла в огонь его любопытства. Ей, видите ли, хорошо известен такой тип мужчин. Какой? У Нейгардта были круглые плечи и грудь, полные бедра. Вся его нескладная женственная фигура составляла неприятный ансамбль с резким и сухим лицом аскета, на котором выделялась длинная, как у Щелкунчика, нижняя челюсть.
— Вы с Яковом Семеновичем были компаньоны? — спросил Иван Дмитриевич.
— Нет, но иногда мы вели общие дела.
Тело покойного лежало в одной из соседних комнат, его душа витала где-то рядом, задыхаясь в табачном дыму. Каково ей бессильно взирать на свое оскверненное жилище!
— Садитесь, господа, — пригласила Шарлотта Генриховна, сопровождая эти слова таким энергичным жестом, что со стороны могло показаться, будто она указывает гостям на дверь.
Все трое расселись вокруг большого стола, застеленного шитой бисером скатертью. Она, может быть, и послужила причиной последней, роковой ссоры между старой хозяйкой и молодой.
— В наших с Яковом Семеновичем делах, — первым нарушив затянувшееся молчание, заговорил Нейгардт, — я неизменно мог положиться на него, как на родного брата. Он отвечал мне тем же безусловным доверием.
— Потому что ему не повезло с братом, — подхватила Шарлотта Генриховна. — Они совершенно различные натуры, ничего общего. Старший характером в мать, младший — в отца. Семен — человек ограниченный, хочет жить умом, а ума-то мало. А Яша, он жил сердцем. К тому же, как вы знаете, мой муж хром от рождения. Мальчик не мог участвовать в детских забавах, в нем развилась мечтательность, привычка к уединению.
— Эти свойства характера не мешали ему в торговых делах? — спросил Иван Дмитриевич.
— Напротив, ему помогало воображение, развитое в детстве одиночеством.
— Его фантазия часто была двигателем наших с ним предприятий, — подтвердил барон.
— Сегодня ночью я сидела над гробом одна, молилась, вдруг слышу его голос: «Лотточка, не мучай себя, иди спать…» Он при жизни заботился обо мне и после смерти остался таким же. Я послушалась, легла, а уснуть не могу. Тогда он опять откуда-то говорит мне: «Возьми, Лотточка, наши венчальные свечи…» Вы, барон, видали, они у нас на божнице стоят за иконами. Это наша семейная святыня. Свекровь много раз пыталась их оттуда убрать, но Яшенька не давал. Он даже Олюшке наказывал, что вот, мол, мы с мамой умрем, а ты их береги, они и тебе принесут счастье, как нам с мамой.
О том, где и при каких обстоятельствах был убит ее супруг, Шарлотта Генриховна не только не говорила, но словно бы и не думала. Более того, предполагалось, что и слушатели об этом забыли, как о факте несущественном. Кровать с зеркальными стенками была запретной темой. Иван Дмитриевич решил пока что не нарушать табу, наложенное вдовой на само слово «Аркадия».
— Я забралась на стул, — тихо говорила она, глядя в одну точку, — взяла эти свечи. И только притронулась к ним, как почувствовала, будто прикасаюсь не к воску, а к человеческому телу. Я вскрикнула и поняла, что это уже не свечи, а пальцы моего Яши. Холодные, но не страшные, и было чувство, будто бы не я их держу, а они держат меня за руку. Я чувствовала, как он помог мне сойти на пол, затем повел меня к нашей супружеской постели. Уложил, положил руку на грудь, и я в то же мгновение уснула.
— Надо было, — сказал Иван Дмитриевич, — воспользоваться моментом и спросить у него, кто его убил. Он мог бы ответить, пока не отпели.
— А после отпевания уже не может? — заинтересовался Нейгардт.
— После отпевания мертвым запрещено вмешиваться в наши дела.
— Зачем спрашивать? — мерзлым голосом сказала Шарлотта Генриховна. — Я и так знаю.
Барон взял ее за руку.
— Шарлотта, дорогая, о чем вы?
— Да, знаю.
— И можете назвать имя убийцы? — спросил Иван Дмитриевич.
— Для того, господин Путилин, я вас и позвала.
— Меня сюда никто не звал. Я пришел сам.
— Вы просто не поняли, что явились по моему зову. Я позвала вас через печку.
— Понятно, — кивнул Иван Дмитриевич.
Он с детства знал этот способ, но барон вырос в таких местах, где его не применяли, и забеспокоился:
— Через печку? Шарлотта…
— Да, я открыла заслонку и произнесла в огонь имя господина Путилина. Моя свекровь так делала, когда хотела кого-нибудь видеть у себя. У меня, правда, редко получается. Но сегодня вышло.
— Вы хотели назвать имя убийцы, — напомнил Иван Дмитриевич.
— Вначале вы оба должны поклясться, что сохраните его в тайне.
— Даю слово, — сказал барон.
Но Иван Дмитриевич покачал головой.
— Я человек казенный, нельзя мне давать такие обещания. Если я соглашусь, то не смогу арестовать преступника.
— У вас в том не будет надобности.
— Сударыня, что вы этим хотите сказать?
— Его не нужно арестовывать… Он умер.
От неожиданности Иван Дмитриевич зябко передернул плечами. Совсем как Ванечка, когда ему хочется пи-пи. Неужели предсказание Зеленского так скоро сбылось, и Ликаон уже мертв?
— Хорошо, — согласился он. — В таком случае обещаю молчать.
Но теперь Шарлотта Генриховна выдвинула новое условие:
— Целуйте крест.
На всякий случай Иван Дмитриевич все же слукавил. Вытянув из-под воротника нательный крестик, укрыл его в ладони и приложился к нему не губами, а носом. Эта древняя хитрость позволяла надеяться, что, если по долгу службы придется переступить присягу, в небесной канцелярии ему будет сделано снисхождение. Крестик вновь скользнул под рубаху, и откуда-то из прапамяти всплыло: «А кто нарушит крестное целование, на того Бог и крестное целование, и мор, и глад, и огнь, и меч…»
— И вы, барон, целуйте крест, — велела Шарлотта Генриховна.
— Я лютеранского исповедания.
— Значит, на Библии клянитесь.
Она принесла Священное писание в столь неодобряемом Марфой Никитичной синодальном переводе, открыла первую страницу Евангелия от Иоанна. Нейгардт встал, возложил левую ладонь на стих «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог», поднял вверх три пальца правой руки и поклялся сохранить услышанное в тайне.
Церемония была закончена, все трое опять заняли места за столом. Шарлотта Генриховна глубоко вздохнула. Никто ее не торопил. В итоге было сказано приблизительно то, что Иван Дмитриевич и ожидал услышать от нее еще до начала всей этой пышной интриги, которая даже его ввела в заблуждение своей изощренностью.
— Яков Семенович сам убил себя, — сообщила она без дальнейших затей.
При этих словах Иван Дмитриевич испытал разочарование, но не настолько сильное, чтобы не заметить: они же почему-то заставили барона оживиться.
— Вот так штука! — воскликнул он. — Я одного не понимаю: зачем нужно молчать об этом?
