Придорожные городки тоже казались вымершими, как и деревни, — дома закрыты и ни единой души на улицах. В каждом из них находилась одна-две таверны, в которых и теплилась еще жизнь. В них собравшиеся бесконечно доказывали друг другу, что сражения будут совсем в другой стороне и что уж точно никому и в голову не придет искать в их городке провианта для армии. Они надеялись получить как можно больше сведений от путника, но я ничего не мог им рассказать. Хотя я и проезжал по той местности, в которой, судя по слухам, находилось больше всего почитателей Катилины, однако мало людей высказывалось в его пользу. Наиболее яростные его сторонники уже ушли к нему, подумал я, или разочаровались и вернулись обратно.
Я передвигался большими переездами, останавливаясь в городах, названия которых никогда не слыхал, и постоянно допытывался, что известно о Каталине и где он может находиться. С момента казней в Риме его армия двигалась туда-сюда между Альпами, не решаясь вступить в бой с сенатскими войсками, посланными на ее разгром. Одно время численность ее превосходила два полных легиона, или двенадцать тысяч человек, но после казней и провала восстания в Риме довольно сильно поредела. Сторонники восставших устали от долгих переходов, недостатка провизии, и теперь там оставались только те, кому не было дороги обратно. «Не думаю, что у Катилины и Манлия найдется хотя бы пять тысяч человек», — сказал мне один хозяин таверны во Флоренции. Он также добавил, что несколько дней назад проходившая здесь армия под командованием Антония, соконсула Цицерона, оттеснила Каталину на север.
Я нашел их у подножия Аппенин, неподалеку от маленького городка под названием Пистория. Основные силы Антония находились совсем рядом. Мне пришлось сделать огромный крюк, по объездным дорогам и по полям, чтобы не попасться людям Антония.
Я боялся, что меня немедленно атакуют, как только заметят подходящим к лагерю и кострам, но никто не обратил внимания на одинокого всадника в плаще и без оружия. В лагере меня окружили люди, не больше моего похожие на солдат, их оружие состояло в основном из охотничьих копий, ножей и даже заостренных посохов. Некоторые были моложе меня, но большинство — такого же возраста или даже старше. Многие — ветераны Суллы, с древним оружием, которое теперь вряд ли сослужит им службу. Находились, правда, и люди в полном легионерском облачении, хорошо вооруженные, в доспехах, они производили впечатление солдат регулярных войск.
Настроение у повстанцев было гораздо лучше, чем я ожидал. Среди них царило такое отчаянное воодушевление, что даже к незнакомцам они относились как к родственникам, страшась одиночества. Люди стояли и пересмеивались, глядя на огонь костров. Их лица казались усталыми и мрачными, но глаза сияли. Надежды у них не оставалось никакой, но в отчаяние они не впадали. Они добровольно пошли за Каталиной и, следовательно, жаловаться им ни на что не приходилось.
Я разглядывал их лица и постепенно терял надежду найти то единственное лицо, ради которого и приехал. Как среди тысяч людей мне удастся отыскать Метона? Если он вообще здесь. У меня совсем не осталось сил. Но тем временем я бессознательно подъехал к центру лагеря, где стояла палатка, отдельная от других. По углам ее развевались знамена — красные и золотые, а перед входом стоял штандарт с орлом, привезенным из Рима. В холодном зимнем свете он казался почти живым, словно тот самый орел, что слетел к нам в Авгуракуле в день совершеннолетия Метона.
Два легионера преградили мне дорогу.
— Скажите Каталине, что я хочу видеть его, — произнес я тихо.
Они с сомнением посмотрели на меня и хмуро переглянулись. Потом старший из них пожал плечами и вошел в палатку. После довольно длительного времени он выглянул и помахал мне рукой.
Внутри было довольно много вещей, уложенных, однако, в порядок. Спальные тюфяки лежали по углам, чтобы освободить пространство для столов, на которых располагались развернутые карты, придавленные камнями. Стулья были завалены кожаными ранцами со свитками и документами. На особом столике располагались церемониальные топорики и другие знаки власти, которые должно нести в бой специально назначенное лицо; Катилина взял одного из римских магистров, думая, что этим придает своей власти видимость законности, или надеялся сам себя убедить в этом.
Среди людей, собравшихся за центральным столом, я сначала распознал Тонгилия, который кивнул мне в ответ. Он выглядел великолепно — в блестящей кольчуге, с красной накидкой — вылитый Александр Македонский, и взъерошенные волосы так же откинуты назад. Другие тоже взглянули на меня, и я узнал несколько лиц, увиденных мною в пещере во время дождя. Среди них сидел огромный, широкоплечий человек, с седыми волосами и бородой, чем-то напомнивший мне Марка Муммия. Это, несомненно, Манлий, решил я, тот самый центурион, что возглавил ветеранов Суллы.
Они недолго смотрели на меня и снова отвернулись к человеку, который сидел ко мне спиной и говорил им что-то тихим голосом. Это был Катилина. Я осмотрелся и обнаружил еще одну фигуру, сидевшую в углу палатки на тюфяке и усердно чистившую доспехи. Я узнал его даже со спины, и сердце мое подпрыгнуло буквально до самого горла.
Потом вдруг люди шумно одобрили то, что им предложил Катилина, встали и направились к выходу, пройдя мимо меня. Тонгилий улыбнулся.
Катилина повернулся на стуле, не сходя с места и не вставая. Щеки его впали, а глаза приобрели лихорадочный блеск, и лицо его казалось острее, чем когда-либо. Он загадочно улыбнулся. Я сжал губы, чтобы невольно не улыбнуться в ответ.
— Ну, Гордиан Сыщик? Когда охранник прошептал мне твое имя на ухо, я едва поверил. Ты удачно выбрал время. Ты пришел пошпионить за мной? Слишком поздно! Или, следуя своей настойчивости, ты решил разделить со мной последние часы?
— Ни то, ни другое. Я пришел за своим сыном.
— Боюсь, что поздновато, — сказал Катилина тихо.
— Папа! — За работой Метон не расслышал моего имени, произнесенного Каталиной, но узнал голос, когда я заговорил.
Он тут же отбросил доспехи и обернулся. Множество чувств сменилось на его лице, прежде чем он резко встал и вышел из палатки.
Я повернулся, чтобы последовать за ним, но Катилина схватил меня за руку.
— Нет, Гордиан, пусть уходит. В свое время он вернется.
Я сжал кулаки, но более умная моя половина решила послушаться Катилину.
— Что он здесь делает? Ведь он всего лишь мальчик! — прошептал я.
— Но он так сильно хочет стать мужчиной, Гордиан. Как ты не понимаешь?
Меня охватило чувство ужасной тревоги.
— Нет, только не это! Я не позволю ему умереть вместе с тобой!
Катилина вздохнул и отвернулся. Я произнес запрещенное слово.
— Ах, Катилина! Почему ты не удалился в Массилию, как говорил мне? Почему ты остался в Италии, а не уехал в ссылку? Ты что, на самом деле предполагал, что…
— Я остался, потому что мне не дали уйти! Проход загородили. Сенатские войска в Галлии перекрыли каждую тропинку. Цицерон не собирается отпускать меня живьем. Ему нужно во что бы то ни стало сразиться со мной. У меня нет иного выбора. Меня перехитрили, — сказал он, переходя на шепот. — Окружили со всех сторон. А мои сторонники в Риме — ох, какие дураки! Позволили втянуть себя в эту глупую историю с аллоброгами. Да, это конец… Но ведь ты был там, не правда ли? И Метон был, он довольно подробно мне все передал. Твой сын многое понимает. Он необычайно умен для своего возраста. Ты должен гордиться им.
— Сыном, которого я не понимаю, который бросает мне вызов?
— Почему ты не понимаешь его, Гордиан, ведь он так похож на тебя? Или похож на того, кем ты когда-то был или мог бы быть до сих пор. Смелый, как и ты. Бесстрастный, как и ты. Сострадательный. Он старается принять участие в деле, как и ты когда-то. Хочет быть причастным к жизни, как когда-то и ты хотел. Хочет получить те удовольствия, которые предлагает ему жизнь…
— Пожалуйста, Катилина, не говори только, что ты совратил его.
Он долго молчал, затем произнес задумчиво:
— Хорошо, не скажу.
Я подошел к тюфяку, на котором сидел Метон, поднял нагрудную пластину и изучающе посмотрел на свое изображение среди львиных голов и извивающихся грифонов, потом швырнул эту пластину через комнату.
— И ты заставляешь его полировать свои доспехи, словно раба!
— Нет, Гордиан, это не мои доспехи. Это его. Он хочет сражаться нарядным.
Я посмотрел на различные приспособления — на ножи, на шлем с гребнем, короткий меч в ножнах. Все они были из разных наборов и от разных людей — даже я, не сведущий в вопросах войны, мог определить это. Я постарался представить себе Метона в полном облачении и не мог.
— Кстати, об облачении, — сказал Катилина. — Как я понимаю, в честь меня Сенат решил провести церемонию, облачиться в специальные одежды, а не в обычные тоги, и население тоже должно так поступать. Это правда?
