Действие наркотика достигло пика. Успокаивающая основа пилюли растворилась, впуская в организм потенциально опасную дозу, и рвотная сердцевина распространилась по кишкам. Если Монтэ захотел бы еще порцию, ему для начала пришлось бы воспользоваться туалетом. Спокойствие испарилось без следа. Пультом управления завладел страх, по позвоночнику пробежались ледяные пальцы. Надо очистить желудок.
В ванной на всех стенах висели зеркала, и она производила роскошное впечатление коврами, бирюзой и алым шелком. Дизайн скопировали с постановки Сесиля ДеМилля 1920-х годов, которую Монтэ отверг как совершенно устаревшую для полноценного ремейкера. Украшенные драгоценными камнями краны сияли на фоне зеленовато-известкового, с прожилками мрамора джакузи. Именно это помещение, гораздо больше чем строгая спальня, воплощало фантазии и успехи художника.
Монтэ согнулся над красно-рыжим унитазом, выполненным в форме рога тритона, и его вырвало. Захлопнул крышку в форме раковины устрицы и сел на нее. Рвотное производило успокаивающий побочный эффект. Чувствовал он себя плохо, но после очистки стало лучше. Ремейкер умыл лицо в раковине, выполненной в форме купели Солсберийского собора, только горчичного цвета.
Позади него бесшумно открылась дверь.
Монтэ внимательно изучил свое лицо в зеркале. Похоже, кожа может быть дряблой и изможденной одновременно. Он оскалил зубы. Покрыты желтым налетом. А потом тварь напала на него. Ремейкер увидел руку, схватившую его за челюсть, почувствовал вторую, потянувшую за волосы, но в зеркале ничего не отразилось. Михаэля крепко держала пустота. Его словно сковали стальными полосами. Опустив взгляд вниз, он заметил темный рукав смокинга и черные складки плаща; но в зеркале (на экране?) Монтэ боролся с самим собой. С него сорвали кружевной воротник. Холодные губы присосались к горлу, ледяные зубы пронзили кожу…
Бирюза и краснота поблекли первыми, превратившись в мертвенную серость. Потом выцвела рубашка, став тусклым неразличимым пятном. Зрение медленно истекало, спазм цвета пронесся слева направо перед глазами…
Монтэ чувствовал, как его опустошают. Слабым движением руки попытался оттолкнуть невидимое лицо, прижавшееся к горлу. Боли не было. На глаза ему попалась собственная ладонь, холодная и мокрая.
Последней вещью, которую Михаэль увидел в своей жизни, были его собственные пальцы, навечно испятнанные черной кровью.
Пер. Н. Кудрявцева
Грегори Фрост является автором трех романов в жанре фэнтези с необычными названиями: «Лирек» («Lyrec»), «Тэйн» («Tain») и «Ремскела» («Remscela»), а также нескольких десятков рассказов в жанрах хоррор, фэнтези и научной фантастики. Фрост печатался в таких журналах, как «Azimov's», «The Magazine of Fantasy & Science Fiction», «Twilight Zone» и «Night Cry», и в антологиях «Потрошитель!» («Ripper!»), «Тропические холода» («Tropical Chills»), «Лиавек» («Liavek») и «Приглашение в Камелот» («Invitation to Camelot»).
В настоящее время Фрост живет в Филадельфии со своей женой Барбарой и котом размером со Стейтен-айленд. Однако его любимым городом остается Эдинбург, где он когда-то провел неделю, запершись в квартире без удобств и читая «Лесовика» Кингсли Эмиса и «Создателя звезд» Олафа Стэплдона. Фрост признается, что хотел бы вернуться туда.
Писатель говорит, что замысел рассказа «Лизавета», действие которого происходит в России в начале XX века, появился после прочтения труда Гаррисона Солсбери «Черная ночь, белый снег» («Black Night, White Snow»), посвященного русским революциям 1905 и 1917 годов. Рассказ впервые был опубликован в научно-фантастическом журнале.
Шагая со своими товарищами по грязной улице, погруженной в туман, Сергей Зарубкин размышлял о том, виновата ли война с японцами во вспышках насилия, распространявшихся по Москве. Война превратилась в какую-то пародию — подумать только, такая могучая нация, как русские, не смогла одолеть выскочек-азиатов. К тому же август в этом году выдался жаркий, отчего головы у людей шли кругом, участились драки и даже убийства, как, например, прошлой ночью в Яме.
Яма — московский район красных фонарей. Три квартала разноцветных домов, окна с резными наличниками и тюлевыми занавесками; час с женщиной здесь стоил три рубля, ночь — десять рублей; здесь мальчики из богатых и знатных семей становились мужчинами. Но сегодня ночью Яма лежала во тьме, на улицах стояла полная тишина. Дома были разграблены, белые наличники переломаны, тюлевые занавески обуглились или висели клочьями. Проституток избили, некоторые были убиты, иных прогнали. Именно поэтому четверо гвардейских офицеров вынуждены были прийти сюда, в выгребную яму под названием Хитров рынок, в поисках женщин на ночь.
Зарубкин сделал глоток из бутылки водки, затем передал ее Гладыкину, шедшему справа. Тот поднял бутылку с радостным возгласом, словно национальное достояние, и, прежде чем передать ее Гетцу, отхлебнул как следует. Шагавший слева от Зарубкина Ваня подал ему новую бутылку — должно быть, он припрятал ее за пазухой шинели. Зарубкин улыбнулся ему, и тут же перед ним мелькнуло его искаженное страхом лицо, освещенное пламенем пожаров, пылавших минувшей ночью в Яме. Все начали драгуны вроде него: два идиота, решивших, что какая-то мадам обманула их на три рубля, два человека, которых жара, нервное напряжение, импотенция и спиртное довели до того, что они организовали целую армию гражданских, начавшую грабить и убивать. Сегодня эти гражданские, обезумев, бродили по Москве: насилие порождает насилие. Жаждущая крови толпа забыла о шлюхах и обратилась с более зловещими намерениями к другой цели — жидам. Евреям.
Зарубкин, капитан лейб-гвардии, взглянул из-за плеч своих приятелей вперед, в туман. Почему, размышлял он, озлобленные люди не разгромили вместо Ямы это отвратительное место? Даже полицейские избегали появляться на Хитровке. Плотное одеяло тумана скрывало язвы этого места, но запах его был неистребим, и Зарубкину показалось, что он покрывается какой-то слизью. Он как следует хлебнул из Ваниной бутылки и прорычал:
— К черту добропорядочных граждан!
В конце концов, именно из-за них он и его друзья вынуждены были сегодня прийти сюда. Они пошли бы куда угодно, только подальше от толпы. Пусть те, у кого сегодня дежурство, варятся в этом аду. Только не он, только не две ночи подряд.
Гладыкин рассмеялся и похлопал его по плечу.
— К черту добропорядочных, — согласился он и добавил: — Пусть они все сгорят в аду, если хоть один из нас сегодня подцепит здесь мандавошек.
Ваня воскликнул:
— Мандавошки! За мандавошек!
Затем они выпили за здоровье гнид и зашагали дальше. Сапоги их стучали по булыжникам погруженной во тьму мостовой, словно лошадиные подковы.
Какое зло ни обитало в Яме, оно не шло ни в какое сравнение с Хитровкой. Здесь, как Зарубкин узнал из откровенных газетных статей Гиляровского,[25] девочки в возрасте десяти-одиннадцати лет сменяли занятия попрошайничеством на проституцию и назывались «тетками». Многие к этому времени становились алкоголичками, хотя их сутенеры, «коты», и разбавляли водку. Не многие доживали до четырнадцати лет. Гиляровский не встретил ни одной проститутки старше четырнадцати. И теперь благодаря двум идиотам в военной форме злополучным девчонкам-неумехам придется конкурировать с профессиональными проститутками, отчаявшимися жертвами вчерашнего пожара. Сколько из них, размышлял Зарубкин, бродит сейчас в тумане впереди?
Четверо приближались к центру Хитровки, и из темноты начали появляться попрошайки. Нищие жили в переполненных домах вокруг площади — тысячи грязных тел теснились на пространстве в несколько кварталов. Некоторые были изувечены или обезображены и не в состоянии были работать. Некоторые держали в руках детские трупики, чтобы вызвать сочувствие и получить несколько монет, хотя смерть ребенка для них означала лишь избавление от лишней проблемы. Часто мертвые дети были чужими.
При виде плечистых, откормленных гвардейцев большинство нищих уползали обратно в тень, в клубящийся туман. Офицеры направлялись к трактиру «Пересыльный»,[26] где уцелевшие проститутки из Ямы, скорее всего, нашли убежище. Проходя мимо разведенного на тротуаре костра, Зарубкин почувствовал, что за ним кто-то наблюдает. Это оказалось костлявое создание, гревшее руки над огнем, на котором другой несчастный, не замечая прохожих, варил в ржавом котелке бурду из колбасы и лука — «собачью радость». Существо, смело уставившееся на военных, походило на старого карлика. Пламя костра освещало его руки с кожей, напоминавшей пергамент, и почти безволосую голову, казалось, сплющенную с одной стороны. Карлик ухмыльнулся Зарубкину, открыв коричневые обломки, перемежавшиеся с дырами, как у ребенка, теряющего молочные зубы. Нос его походил на гнилую морковку. Шипение варившейся бурды, казалось, исходило изо рта карлика. Зарубкин отвернулся. Он велел себе успокоиться и обнаружил, что рука его сжимает рукоятку револьвера.
