— В сорок втором отделении милиции сидит, утром даст признательные показания, сам напросился.
На портфель он ровно никакого внимания не обратил: по его представлениям, все начальники — Гастев для него был крупным начальником — носили с собою портфели. Гастев сел у стены, молчал. Облигации — Ропня догадался — могли побывать в сберкассах на хранении, второй экземпляр сдаточной ведомости где-нибудь да отыщется, с такой богатой добычей младшего лейтенанта впустят в кабинет аж самого первого секретаря обкома, если, конечно, следователь не опомнится и не перехватит его.
Открылась дверь, и вошел товарищ Францев Георгий Семенович — в том же длиннополом френче, что и утром, сутулый, с глазами осмеянного клоуна. Вошел — и огляделся. Легкий полупоклон был не намеком на вежливость, товарищ Францев и устно принес извинения за столь поздний визит, зигзагообразным изломом бровей дав приподнявшемуся Гастеву знать, что помнит его. Милицейский труженик Ропня глянул на Гастева, своего начальника, по нему определил, что вошедший не чужой, и склонился над коробкой. А Францев обогнул стол, подошел к сидящему Ропне справа и с улыбкой учителя, который радуется корявым прописям первоклашки, стал читать составляемую Ропней ведомость, что тому не понравилось. Еще раз вопросительно глянув на Гастева, милиционер ворчливо спросил у гражданина, по каким делам тот пришел, и Францев — улыбка строгого, но снисходительного педагога не сходила с его лица — мягко ответил:
— Я забыл у вас один документ, помогите мне найти его.
— Какой такой документ? — оторвался от писанины Ропня, и Францев чрезвычайно любезно указал:
— Он в вашем столе… нет-нет, не слева, а прямо… да вытащите этот ящик.
Ропня чуть подал стул свой назад и, вытянув ящик стола, глянул внутрь.
— Да вы руками поищите, обеими…
И когда Ропня последовал его совету, колено Францева надавило на ящик, вгоняя его в стол. Хваткие, загребущие руки милиционера оказались как бы зажатыми в тисках, Ропня вскрикнул, попытался освободиться, но колено Францева обезручило его. Сам же Георгий Семенович деловито и неспешно перебросал в свой портфель облигации, а потом заинтересовался лежавшими под планшеткой бумагами, докладными Ропни на имя Гастева, их он и стал читать, держа в левой руке, а правая согнулась ковшиком в сторону Гастева, ладошка правой будто приглашала птичек поклевать корм, и Гастев догадался, извлек из кармана удостоверение члена Штаба, свой всепробивающий мандат, и положил его на ладошку. Ропня задергался, вырываясь из капкана, в ответ на что Георгий Семенович покачал головой, поражаясь ошибкам в диктанте вроде бы прилежного ученика, отправил в портфель докладные и вышел из кабинета спокойным шагом учителя, давшего воспитанникам домашнее задание.
— Да что это такое? — плачуще взревел Ропня, рассматривая посиневшие руки. — Да как он смеет!.. — Глянул на Гастева — и понял, что — смеет. Оторопело смотрел перед собой. Потом перевел взгляд на руки свои. Сжал кулаки. Синева с рук перешла на лицо.
— Я при исполнении! При исполнении! — закричал он, и такая обида была в голосе, что Гастев отвернулся. Ему было стыдно, и утешало его только то, что в портфеле, брошенном им на подоконник, лежали те документы, за которыми охотился Францев.
— При исполнении! — в отчаянии повторил Ропня и вдруг расплакался, по-детски, навзрыд, плечи его ходили ходуном, а спина вздрагивала. Наконец он хлюпнул носом и поднял голову. На Гастева не смотрел. Сидел неподвижно. Думал. Встал и пересел на стул подальше от стола. Стянул с ноги сапог и начал перематывать портянку. Перемотал. Ту же операцию проделал и с другой портянкой. Гастев не сводил с него глаз. Ожидал, что сейчас Ропня почистит сапоги и отправится по начальству, жаловаться на несправедливость, но, похоже, неустрашимый милиционер готовился к дальней дороге и в другие края, туда, где могут прозвучать выстрелы и пролиться кровь. Несколько раз согнув в локтевых суставах руки, он убедился в целости их, в прежней хваткости. Попрыгал на месте, мягко, с небольшим приседанием опускаясь на пол. Подвигал плечами так, что погоны угрожающе приподнялись, а затем извлек из кобуры «ТТ», дернул стволом, загнав пулю в патронник, снял пистолет с предохранителя. Из аптечки на стене достал бинт, йод, еще какие-то медикаменты. Сунул в карман. Глубже надвинул фуражку на голову. Пополнил планшетку чистыми листами бумаги. Крестьянский сын намеревался, видимо, брать штурмом конспиративную квартиру МГБ, узнал, конечно, у Феди Унашина адрес «водителя».
— Илюша, дорогой, — вздохнул Гастев. — Я тебя умоляю, не езди ты никуда, опасное дело это — связываться с властью. Милый ты мой дуралей, надо уметь вовремя останавливаться…
— А вы-то — кто такой?
— Как — кто? Я… — и осекся.
Он был уже никем, и Ропня напомнил ему об этом, для верности спросив:
— Где ваше удостоверение члена Штаба? — и торжествующей походкой вышел.
Лишить его транспортного средства передвижения Францев не догадался. Фыркнул «харлей-дэвидсон» и унес Ропню. А Гастев поймал такси и подъехал к дому декана.
Коротким получился визит. На декане был халат, некогда называвшийся шлафроком, а ныне низведенный до какого-то славянского синонима, и Гастев тщетно пытался вспомнить его. Квартира декана — от отца, известного всему городу гинеколога, врачевавшего обкомовских жен. Брошен взгляд на портфель — и декан насупился, понял, с чем пришел полуночный гость, показал бородой на кресло.
— Вы, конечно, по поводу картошки, — уверенно сказал декан, еще раз глянув на портфель. — Вы, конечно, пришли не засвидетельствовать почтение, а сказать, что поедете завтра, то есть сегодня, — декан поправился, потому что часы показывали первый час ночи, — вместе со студентами. Так я решительно против. Вы должны быть на факультете! Вам надо прочесть чрезвычайной сложности лекции старшим курсам, и я решительно возражаю… — Он еще раз глянул на портфель. — Решительно возражаю.
Не мог возражать и Гастев, только сейчас понявший абсолютную бессмысленность визита, и нельзя уже сказать просто, по-свойски: «Константин Михайлович! Вчера вечером к вам прибыла делегация от трудящихся города, будто бы собирающая денежные средства на подарок товарищу Сталину ко дню его семидесятилетия. Как выясняется, никаких полномочий на сбор денег эта делегация не имела и является по меньшей мере группой мошенников, обманом вытянувшей из вас двадцать тысяч рублей. Возвращаю вам эти деньги…» На что Константин Михайлович (на студенческом жаргоне — Кирилл Мефодьевич) пожмет плечами и скажет, что действительно делегация была, среди членов ее находилась известная всем Людмила Парфеновна Мишина, вполне официальное лицо, второй секретарь горкома ВЛКСМ, что уже делает опрометчивыми намеки на мошенничество, и если в том же зловредном стиле продолжить суждения о характере всех делегаций, то получится… Не мошенничество, а разбой, упорствовал бы Гастев, именно так квалифицируя отъем денег под явным давлением и угрозами со стороны всего советского народа, то есть партии, интеллигенции, армии и трудовых масс. И на это нашлось бы у декана возражение и много еще возражений, потому что ни в каком уголовном разбирательстве по поводу этих денег декан участвовать не желал, да и кто вообще осмелится раздувать бытовую статью до политического обвинения. Тем более, что организаторы преступления мертвы, а наивную дуру Мишину, которой и копейки не досталось и которая свято верила в благородный почин проходимцев, никто ни в чем обвинять не станет. Наконец, сказал бы декан, а кто вы, собственно, есть? Член какого-то штаба? А где удостоверение? Возбуждено ли уголовное дело? Что — не возбуждено? Так будьте добры — возбудите. Вы показываете мне подписной лист и мои двадцать тысяч рублей? Но, простите, вещественные доказательства хранятся в сейфе следователя и возвращаются потерпевшим только после вступления приговора в законную силу. Ни того, ни другого нет, и все сейчас происходящее — самодеятельность, не имеющая под собой никаких правовых основ, что обязан знать преподаватель кафедры уголовного процесса!
С какой стороны ни подбирайся — декана не прошибить. А уж говорить ему о службе Кунавина — совсем запугать несчастного. Комсомолец Боря занимался мелким стукачеством, чем был доволен и чем довольны были его попечители из МГБ, и из роли этой он не вышел бы, не надвинься на страну семидесятилетие вождя. Поступило, видимо, указание: провести разведку боем, узнать точно, как люди принимают этот юбилей. И зашастали по квартирам разные инициативные товарищи, чем и воспользовалась эта троица. Синицын снабдил сотоварищей отпечатанными в типографии, с которой не терял связи, подписными листами, знаток страстей артист Ружанич разработал сценарий, продумал мизансцены. По подписному листу на человека — фамилия набрана курсивом. У жертв создавалось впечатление, что существует какой-то общий список, согласованный и утвержденный, не указана лишь сумма добровольного взноса, а каков он должен быть — на это намекал предъявляемый подписной лист ранее обобранного. Под носом декана помахали подписью некоего Морозова, у которого побывали 31 августа и который, глянув на сто тысяч Теклисова, расщедрился на шестьдесят. Понятно, почему так сиял благодушием декан в театре, отделался легким испугом, человек он богатый, двадцать тысяч для него не пустяк, но и не разорение, от которого его, так он думает, спасла Мишина: как только Ружанич увидел, что привлеченная им дура с деканом знакома накоротке, он резко сбавил сумму заранее наложенного оброка. Откуда ж, интересно, сто тысяч облигациями? Кто навел на богача? Портниха Антонина? Причем никакие начальники Кунавина не могли дать команду на сбор денег, это уже личная инициатива неуемного сексота, эксцесс исполнителя. И к кому из обобранных ни приди — никто не признается в насильственном отъеме денег. А был разбой, то есть нападение с использованием силы или угрозы ею. Над обывателем с тугой мошной нависали не только все структуры государственной власти, но и смутно осознаваемые каждым гражданином особенности этой власти, способной на все виды разбоя, и намек на это подавали китель Синицына, развязные манеры Ружанича и тупое величие любимицы города и области. Самой же власти преследовать самозванцев — что себя обличать.
