В этот момент его увидел и запомнил студент Вольдемар Риекстинь, провожавший девушку. Если бы начать разрабатывать версию Леши Волкова — «мотоциклист в коричневой кожаной куртке», мы вышли бы на Фонарева с другой стороны. Этот путь посложней и подольше, но и он неизбежно вывел бы нас на преступника.
— Скажите, Фонарев, как пришла вам в голову такая дерзкая идея: вернуться на место преступления? — задает вопрос следователь Сушко.
— Я хотел узнать, что с таксистом... жив ли он? И потом... я хотел заявить, что это я... ударил его ножом... И если бы меня кто-нибудь узнал в тот момент, я бы не стал отпираться...
Фонарев говорит быстро, торопливо, взахлеб, а глаза в этом монологе не участвуют, они живут своей, отдельной жизнью, думая совсем о другом, потаенном... О чем же? Ну, например, о том, что от этой молодой симпатичной женщины зависит теперь его судьба и не худо бы ее разжалобить, «запудрить» ей мозги. В действительности вернулся он на улицу Гончарную совсем по другим мотивам.
...На обратном пути Фонареву пришла наглая мысль — вернуться! Затесаться в толпу, послушать, что говорят. Узнать его может только таксист, если жив остался... Но его, наверно, уже увезли в больницу... или в морг... Кто еще его видел? Какая-то женщина? Мать таксиста? Но издалека и мельком. Плащ он снял, волосы зачесал на пробор. Риск быть узнанным ничтожен, а выиграть можно много. Бесспорное алиби! Где был в это время? Там же, где и вы, товарищ блюститель! Вспомните, вы же меня свидетелем записывали...
Все было так, как он ожидал. Раненого увезла машина «Скорой помощи», возле дома сгрудилась толпа любопытствующих и сочувствующих. Роман хотел присоединиться, как вдруг увидел Еремина — мастера своего цеха. Он шел ссутулившись, пришаркивая ногами, словно нес на плечах немыслимую тяжесть.
— Иван Николаевич, что здесь случилось? — бросился навстречу Фонарев. — Я ехал мимо, смотрю — толпа...
Еремин вяло пожал протянутую руку.
— Сына моего пырнул какой-то бандит.
Фонарев похолодел. Выходит, тот парень... Ну да, вот же дом, в котором живет мастер. И в цехе говорили, что сын у него работает таксистом. А та женщина, мать таксиста?.. Значит, это была жена Еремина? Он видел ее только однажды, на комбинатском вечере. Что ж теперь делать?! Если бы он знал!.. А, что там, теперь поздно каяться. Может, все и к лучшему: кто подумает, что он мог поднять руку на сына своего мастера? Сейчас главное — не подавать виду, полнейшее спокойствие...
Все эти мысли вихрем пронеслись в голове Фонарева, а вслух он спросил:
— Не нашли?
Еремин ссутулился еще сильнее.
— Догнал бы, живого места не оставил. Может, и хорошо, что не догнал...
Потом Фонарев помогал мастеру готовить машину Михаила к отправке в таксопарк, успокаивал рыдающую Ксению Борисовну: «Его найдут, его обязательно найдут...»
В первое мгновение, увидев Фонарева, Ксения Борисовна вздрогнула. Ей показалось, что... Но тут подошел Иван Николаевич, сказал, что работает с Романом в одном цехе, а главное, в памяти Ксении Борисовны накрепко засела массивная челюсть преступника, а у Фонарева подбородок был круглый, женственный, безвольный. Потом мы выяснили, что свет фонаря падал под углом, и это удлиняло черты лица.
— В общем, Фонарев, — подвожу я итог, — помогли тебе твои хитроумные уловки, как нищему рукопожатие.
— Я хотел, хотел прийти с повинной! — кричит Фонарев. — Это она меня отговорила...
— Вот как? А мне Лаура сказала, что она вообще ничего не знала о преступлении...
— Слушайте вы ее больше, она еще и не то придумает. Это ж такая стервозная девка!.. На следующий же день рано утром я пошел к ней...
На звонок открыла Лаура. На пороге стоял Фонарев — бледный, с темными кругами под глазами от бессонной ночи. Не спрашивая разрешения, прошел в комнату, рухнул в кресло.
— Ромка, что с тобой?
— А то ты не знаешь!
— Скажешь — узнаю...
— Я человека убил...
— Из-за меня? — восхищенно ахнула Лаура. — Из-за того, что я с Валеркой ушла? Ты и вправду меня так любишь?
Фонарев молчал, уткнув лицо в ладони.
— Тебя кто-нибудь видел, скажи? А этот таксист жив? Ну же, не молчи, — теребила Лаура.
— В больницу его увезли, что дальше, не знаю. Это, оказывается, сын нашего мастера Еремина.
— Кто тебе сказал?
— Я потом вернулся туда...
— И тебя никто не узнал?
— Я был в другой куртке. Еще нож помогал искать...
Лаура посмотрела на Фонарева удивленно и недоверчиво.
— Бесподобство! Вот уж не ожидала от тебя такой прыти! Я, признаться, всегда думала, что ты тюхля тюхлей. Нож куда дел?
Роман зыркнул подозрительно.
— А тебе зачем?
— Думаешь, пойду доносить? — хохотнула Лаура. — Что взять с больного, кроме анализа? Очень мне нужно Валерку под удар ставить!
Роман вскочил:
— У, тварь! Все о нем беспокоишься. А что у меня из-за тебя жизнь покорежена — это пустяк?
Лаура вытащила из пачки сигарету, закурила, изящно отставив мизинчик.
— Тоже мне нашелся оригинал в упаковке! Кто тебя заставлял на людей с ножом кидаться?
— Это верно, не на того я бросился. Твоего хахаля надо было угрохать, а потом тебя!
— Болван! Валерка бы тебе так вмазал...
Фонарев опустил голову.
— Что делать, Лара, посоветуй. Может, пойти признаться?
— Еще чего? Не смей меня впутывать!
— При чем тут ты?
— А как же! Начнут выспрашивать: с кем был в тот вечер да по какой причине? И выйдет: ножом ударил ты, а виновата я...
— А разве не так?
Лаура гневно пыхнула дымом в лицо Фонареву.
— Лыцарь! Никак ты не можешь, чтоб за мою спину не спрятаться! Кто же знал, что ты такой бешеный, когда выпьешь?
— Пил я немного...
— Или я не видела! Хлестал в три горла! Нам с Валеркой почти ничего не досталось.
— Вам и так сладко было...
Лаура встала, мечтательно потянулась всем своим гибким змеиным телом.
— Валерка — мужик что надо!
Фонарев метнулся к ней, порывисто привлек к себе.
— Вот все про тебя знаю, все, а тянет по-прежнему. Заколдовала ты меня, что ли?
Лаура осторожно высвободилась из его объятий.
— Сядь! Лучше подумай, как в тюрягу не загреметь.
Роман снова помрачнел.
— Что там думать? Все равно найдут!
Лаура презрительно усмехнулась.
— Какого ж черта ты следы путал, алиби создавал? Кончай дрожать — смотреть отвратно! Ты был на месте происшествия, искал нож вместе с мастером, кто тебя может заподозрить? Только вот еще что надо сделать. Если таксист жив, он тебя обязательно узнает по бакам. Сегодня же их сбрей! А я позвоню в больницу, узнаю, что с шофером. Как, ты сказал, его фамилия — Еремин?..
Искусно группируя факты, Фонарев пытается создать впечатление, что он всего лишь горемычная жертва нескладно сложившихся обстоятельств. Если бы не безобразное поведение Лауры... если бы не приезд Валерия Кречетова... если бы таксист оставил его в кустах... И вид у Романа во время допроса соответственный: само смирение и покорность судьбе-злодейке.
Тактика в общем-то не новая и достаточно примитивная: представить дело так, будто преступление совершено неумышленно, в состоянии сильного душевного волнения. Но нет! Фонарев сам себя выдал с головой: тот циничный расчет, то бесчувственное хладнокровие, которые он проявил, скрываясь от правосудия, исключают смягчение наказания. Фонарев внутренне был готов к преступлению, а когда он его совершил бы — в ту субботу или годом позже, — не суть важно.
— Это все она, она виновата, — твердит без устали Фонарев. — Из-за нее все случилось... Это ж такая стервозная девка!.. Ее надо судить, ее!.. Если бы не она!..
— Какой же вы все-таки!.. — вспылила, не выдержав, Сушко. — Было одно смягчающее обстоятельство — слепая, безрассудная любовь, но и ее вы растоптали!
На сегодня допрос закончен. Я вывожу подследственного в коридор, чтобы сдать конвоиру. Навстречу нам поднимается по лестнице мать таксиста. Увидела Романа, побледнела, отшатнулась. В глазах испуг, удивление, презрение и... жалость. Да, обыкновенная бабья жалость, которую испытывают женщины к несчастным и ущербным. Фонарев прощупал лицо Ксении Борисовны тяжелым, заледенелым взглядом, молча прошел мимо. Ни одна жилочка в нем не дрогнула, не всколыхнулись ни совесть, ни раскаяние.
«Пустое сердце бьется ровно», — вспомнилась мне строка из школьной хрестоматии.
