По адресу, сообщенному Квейном, я нашел трехэтажный кирпичный дом с крытым крыльцом. Там играли дети, мальчик и девочка с черными испанскими глазами. Они пытались ввернуть лампочку в пустую винную бутылку. Успеха не предвиделось, но их занимал сам процесс.
Я прошел в маленький вестибюль, всю обстановку которого составляла тележка из магазина самообслуживания с отвалившимся колесом. На стене висели шесть почтовых ящиков с табличками для имен проживающих в квартирах. На четырех были написаны фамилии, на двух — нет. На ящике нужной мне квартиры номер шесть кто-то написал не Квейн, а Джонсон.
Я начал подниматься по ступеням и никого не встретил, пока не добрался до второго этажа и не подошел к лестнице, ведущей на третий. Навстречу бежал мужчина. Даже несся. Он очень спешил, потому что перепрыгивал через две ступеньки. Я отступил в сторону. Он не заметил меня, так как смотрел под ноги, чтобы не упасть. Затем поднял голову, увидел меня, заколебался, но вновь побежал вниз. Как мне показалось, чуть быстрее.
Роста он был небольшого, широкоплечий, с короткими ногами. На смуглом лице выделялись тяжелые черные брови. Ему было лет тридцать пять. По случаю жары он надел светло-голубой костюм. Я повернулся, чтобы получше разглядеть его, так как подумал, что уже встречал эти тяжелые брови, но успел увидеть лишь его затылок с круглой белой лысиной на макушке диаметром в дюйм-полтора.
Я поднялся на третий этаж, стараясь вспомнить, где я видел этого человека. Квартира Квейна, номер шесть, оказалась справа от лестницы. На площадке пахло скисшим молоком и испанскими пряностями. Дверь была приоткрыта. На палец, не больше. Я постучал, не получил ответа и вошел.
Квартира ничем не напоминала любовное гнездышко. Комната начиналась сразу за входной дверью, справа находилась кухня, слева — ванная. Под стать была и мебель: обеденный стол с пластиковым верхом, четыре табуретки, софа, на полу дешевый зеленый ковер. Пара стульев, бра на стене, перед софой кофейный столик, на нем черный кнопочный телефон. Рядом на блюдце полная чашка кофе и ложечка.
— Макс? — позвал я и тут же добавил: — Есть тут кто-нибудь?
Я повернулся к кухне, полагая, что Квейн пошел за сливками или сахаром. Слева раздался какой-то звук. Я оглянулся. Из ванной выполз Макс Квейн.
Он полз медленно, на руках и коленях. По направлению к телефону. Между ними было восемь или девять футов. Ему удалось одолеть один. Затем он рухнул на ковер, его серые глаза смотрели на меня, но уже ничего не видели.
От уха до уха — так в книжке режут горло. «Его горло было перерезано от уха до уха». Эта фраза встречалась мне много раз, хотя я и не помню, где именно. Максу Квейну перерезали шею, но тот, кто это сделал, вероятно, не читал книг. Он полоснул Квейна дважды, по обе стороны гортани. Перерезав основные артерии. Квейн был весь в крови, из ванной за ним по зеленому ковру тянулся красный след.
Остальная кровь осталась в ванной, и я подумал, что отмыть ее там будет гораздо легче, чем на ковре. Не слишком уместная мысль, но в тот момент я не мог похвастаться ясностью мышления. Я стоял, не в силах пошевельнуться, и смотрел на Квейна. А он смотрел на меня, но его глаза не двигались и не моргали. Потом я присел на корточки и попытался нащупать пульс. Сердце Квейна не билось. Впрочем, другого я и не ожидал.
Я встал и прошел на кухню. Там никого не было. Только чайник, банка растворимого кофе и коробочка с кусковым сахаром. Я прикоснулся к чайнику. Он был теплый, даже горячий. Я заставил себя заглянуть в ванную. Говорят, что в человеке пять литров крови, но мне показалось, что в ванной ее вылилось гораздо больше. Она была везде — на ванне, на унитазе, раковине, на полу, даже на стенах.
К горлу подкатила тошнота, и я бросился к кухонной раковине. Затем пустил холодную воду, умылся и вытерся бумажным полотенцем.
Я вернулся в комнату и обошел тело Квейна, безуспешно пытаясь отвести от него взгляд. Я шел к телефону, стоящему на кофейном столике рядом с чашкой кофе, блюдцем и ложечкой. Я собирался позвонить в полицию и сказать, что Макс Квейн мертв.
Именно тогда я разглядел, что это за ложечка. Затем взял ее и поднес к глазам. Я смотрел на нее не меньше минуты. Она напомнила мне о многом и поставила еще больше вопросов. Я положил ее в карман.
Я повернулся, чтобы покинуть квартиру, где лежал Макс Квейн с перерезанным горлом. Я уходил, решив не звонить в полицию и не смотреть на Квейна. В полицию я не позвонил, но удержаться от того, чтобы не взглянуть на Квейна, мне не удалось. Помимо воли в поле зрения моих глаз попала его шея с глубокими разрезами. Под ними был воротничок с петлицами и аккуратной золотой булавкой. Чистой, без единого пятнышка крови.
Не знаю, почему я поехал через Джорджтаун? Даже не помню, как туда попал. Но когда понял, где нахожусь, свернул к бензозаправке на М-стрит и из телефона-автомата позвонил в полицию. Кто-то мне ответил, и я сообщил, что они могут найти убитого мужчину на квартире в Минтвуд Плейс. Я не стал говорить, кто этот мужчина и как меня зовут, но сказал, что ему перерезали горло. А потом заставил себя повесить трубку, так как боялся, что не удержусь и добавлю, что мужчине перерезали горло от уха до уха, а это уже не соответствовало действительности.
После телефонного разговора мне стало легче. Ненамного, но легче. Я даже вспомнил, что должен что-то сделать. Когда я подъезжал к Кей-Бридж, в голове у меня окончательно прояснилось. Ну конечно, Рут просила купить джин. И была совершенно права. Мы просто не могли обойтись без джина. Нам требовалось море джина. Поэтому я зашел в винный магазин и купил две бутылки «Джилби». А может, «Гордон». Точно я не помню.
Одну бутылку я открыл прямо в машине и глотнул теплого неразбавленного джина. С трудом мне удалось удержать его в желудке, и несколько минут спустя мои нервы успокоились настолько, что правая нога перестала сползать с педали газа.
Только после второго глотка я понял, что выбрал более долгий путь, через Джордж Вашингтон Парквей, Лисбург и дорогу номер 9, ведущую к Харперс-Ферри. Долгий не по расстоянию, а по времени. Быстрее я мог добраться до дома по шоссе 340.
Я достал жестяную коробочку и одной рукой свернул три сигареты, чтобы их хватило на весь путь. Мне пришлось поднять стекла, чтобы табак не разлетался, и, когда я свернул сигареты, в кабине было нечем дышать, а я весь вспотел. Мне показалось, что я чувствовал, как джин испарялся из всех пор моего тела. Я закурил, опустил стекло и вновь приложился к бутылке.
К сожалению, джин не отвлек меня от мыслей о Максе Квейне. Я думал о Квейне и его шее, и как ее перерезали, и никак не мог отогнать навязчивое «от уха до уха». Задавшись вопросом, когда это произошло, я сам и ответил на него. В тот момент, когда я проходил мимо раздетых по пояс пуэрториканцев, передававших друг другу бутылку в бумажном пакете. То есть за минуту или две до того, как я подошел к трехэтажному дому, прошел мимо мальчика и девочки, играющих на крыльце, и начал подниматься по лестнице, где встретил широкоплечего мужчину с короткими ногами и густыми черными бровями, которого я видел раньше, но так и не вспомнил, где именно.
Гораздо проще для меня было вспомнить, как я познакомился с Максом Квейном. Двенадцать лет назад. К тому времени он уже успел закончить какой-то колледж в Колорадо, защитив диплом по такой полезной науке, как психология. Он начал работать в отделении профсоюза государственных работников в Денвере. Энергия, с которой он взялся за дело, и природный ум не остались незамеченными, его перевели в Вашингтон, и к моменту нашей встречи Квейн занимал должность международного представителя.
Двадцатисемилетний Уэрд Мурфин был к тому времени организационным директором профсоюза. Стейси Хандермарк, мягкий и добрый президент ПГР, пусть нехотя, но признавал, что ему необходим сильный и безжалостный помощник, на которого он мог полностью положиться. Поэтому Мурфин и стал организационным директором в двадцать семь лет.
Мурфин и Квейн хорошо дополняли друг друга, и, помня об этом, с 1966 по 1972 год я привлекал их обоих к организации четырех избирательных кампаний. За эти годы Уэрд Мурфин практически не изменился. Он остался таким же сильным и безжалостным, хотя его страсть к подробностям росла прямо на глазах.
Квейн стал другим. Энергия и ум остались при нем, но иллюзии уходили, а замены им Квейн так и не нашел. Их место могло бы занять честолюбие, но для этого требовалась убежденность в том, что от человека что-то зависит, а Квейн слишком хорошо знал подноготную нашей выборной системы.
В итоге его помыслы устремились к деньгам, причем Квейна не слишком волновало, каким образом они попадали к нему в руки. Он частенько участвовал в различных махинациях, дурно пахнущих, но сулящих быстрое обогащение. Иногда они удавались, и тогда у Квейна появлялись деньги, которые он быстро тратил, не испытывая при этом особой радости.
