— То, что вы видите, революционная необходимость.
— Нечто подобное я уже слышал. — встрял в разговор Дмитриев. — Из уст наших проституток — историков, которые пытались пересказать труды Ленина.
— В таком случае, леди, вам следует вступать в коммунистическую партию. — сделал вывод Самойлов.
— Или молодёжное объединение «Час» переименовать в коммунистический союз молодёжи. — добавил от своего имени Володя.
— Дураки.
Девчонка отвернулась. Мужика «революционеры» отпустили с миром. Видимо, компрометирующего материала у него не нашли.
— Юлька. — первым прервал молчание Дмитриев. — Ты у нас девушка умная…
— Не у вас. — отрезала юная оппозиционерка.
— Согласен. Но умная. Так вот к чему я веду. Скажи: сколько может втихаря, вынести газет один рабочий?
— Ну, — протянула девчонка, судя по всему прикидывая вес, — Газет двадцать.
— Я тоже так думаю. А сколько работает на фабрике человек? Можешь не отвечать. Две тысячи. Максимум, три. Если учесть, что кто-то из них должен работать, другие отдыхать, то сегодня ночью будет выносить контрабанду только тысяча человек. Итого, двадцать тысяч газет. Это притом, что вы никого не станете задерживать. Двадцать тысяч. На двадцать миллионов избирателей. На пятнадцать — восемнадцать миллионов семей. Юлька, как называют человека, который коллекционирует редкие марки?
— Филателист.
— А газеты? — Володя посмотрел на сложившегося пополам журналиста. — Самойлов, не вижу ничего смешного. Да такая газета завтра будет на вес золота. Если сегодня уничтожат весь тираж. Будь я на месте того мужика, вынес бы не двадцать, а сто штук.
— Вот именно, если уничтожат. — вставил реплику Михаил. И она оказалась пророческой. Через минуту, когда издательство покидал очередной сотрудник «Голоса України», по приказу Круглого, трое парней, как только тот покинул помещение, вцепились в двери, и, как можно шире, их распахнули. Вся возбуждённая масса людей, стоявшая до сих пор на улице, перед воротами, устремилась во внутрь издательства, прорвав слабую оборону охраны. Юлька, Самойлов и Дмитриев последовали за ними. Через десять минут «революционные пикеты» охраняли тюки с сырьём и выпущенным из-под станка материалом. Володя вскинул камеру, и, хотел, было, заснять картину своеобразного рейдерства, как рука одного из молодых людей, настойчиво опустилась на объектив, не давая возможности зафиксировать происходящее на плёнку. Володя попытался вырваться, но сзади его перехватили другие руки.
— Мужик, не нарывайся. — прошептал за спиной голос с лёгким кавказским акцентом, и перемешанный с запахом табака. — Смотреть — смотри. А включишь камеру, москвич, то мы её навсегда выключим. Свободен.
Володя резко развернулся. Перед ним стоял Гия Сурхуладзе.
* * * 03.10, по Киевскому времени
Длинный телефонный звонок с трудом поднял Яценко с постели. Голова трещала. И не от выпитого. После вчерашнего никто и не собирался отмечать победу. Не до того. Нужно было думать о том, как успокоить утром народ в Киеве. Голова раскалывалась от недосыпания. Премьер был на ногах почти трое суток. Давление подскочило. Плюс крепкий кофе. Плюс ко всему, непривычный украинский язык, на котором нужно постоянно говорить. Аж челюсти сводит.
— Слушаю.
— Это Коновалюк. Круглый остановил выпуск газеты с официальным заявлением ЦИК.
— То есть, как остановил? — внутри всё похолодело. Владимир Николаевич прекрасно понимал: официально президентом Украины он может стать только в том случае, если об этом будет объявлено в официальном правительственном вестнике. И никаких других вариантов. — Как он посмел?
— Круглый заявил, что они подали жалобу в Печерский районный суд. По закону, пока жалоба…
— Можешь не читать мне прописные истины. Я их и без тебя знаю. Они действительно подали жалобу в суд?
— Да.
— Когда? Вчера вечером ещё никто ничего не подавал!
— В половину одиннадцатого вечера.
— И её ночью приняли?
— Да.
— И зарегистрировали?
— Естественно.
— Кто? — голос премьера сорвался.
— Дежурный. Он имел на это право.
Яценко чуть не выронил трубку.
Положение становилось довольно осложнённым. Конечно, утром следует надавить на судью, чтобы как можно скорее, и в их пользу, решилась данная проблема. Но как хватко ребятки всё успели провернуть. И жалобу подготовить. И подать её, когда он таких действий от них уже и не ожидал. Заставили зарегистрировать. Нет, судя по всему, «папенькина рука» здесь поработала. Не зря, в бытность Козаченко премьер-министром, тот Кучерука отцом родным называл. И ведь он для него таковым и являлся. Именно «папа» вытащил «банкира» из Национального банка наверх. Прикрыл его задницу, когда у того рухнуло родное детище, банк «Украинский дом», через который немцы переводили дойчмарки для остербайтеров, вывезенных в Германию в годы войны. К тому же, для чего-то они, «банкир» и «папа» встречались в доме Пупко, за день до объявления результатов. Об этом Яценко узнал от своего человечка в окружении президента. А Лёнька то, зять президентский, промолчал о встрече. Сделал вид, будто ничего о ней не знал. Как бы не ссучился.
— Что будем делать, Владимир Николаевич? — голос Тараса Коновалюка с трудом проник в сознание премьера.
— Ждать. Утро вечера мудренее. Ты скажи: они приостановили выпуск газет, или уничтожили?
— Как мне сообщили, приостановили.
— В таком случае, завтра встречаемся возле здания суда, в десять. А потом в Кабмин. Всё. Отбой.
* * * 03.10, по Киевскому времени
Сурхуладзе кивнул на камеру:
— А я тебя запомнил, москвич. Ты приезжал вместе с Юлькой на склад, где прятали антиагитацию против Козаченко.
— Верно. — Дмитриев спокойно сложил аппаратуру в чехол.
Гия кивнул на Самойлова, который стоял несколько в стороне, и ещё не заметил Сурхуладзе.
— С ним работаешь?
Володя молча ответил кивком головы.
— И давно?
— А тебе какая разница?
Гия удивлённо посмотрел на оператора:
— Да, так интересно. В Тбилиси тоже был?
— Был.
— С ним?
— Нет. От другого канала.
— А почему я тебя там не видел?
— Я тебя тоже там не видел. Но это же не значит, что тебя в городе не было?
Михаил хотел, было, позвать оператора, повернулся к нему, и осёкся. Гия смотрел на журналиста с высоты своего почти двухметрового роста, и его взгляд не предвещал ничего хорошего.
— Поговорим?
Самойлов почувствовал, как неприятный холод проник в грудную клетку.
— О чём?
— Неужели двум мужчинам, которые давно не виделись, не о чем поговорить? — аргументировал грузин.
— Ну, не так уж и давно. Впрочем, пошли.
Михаил первым направился к выходу. Дмитриев последовал за ними.
— Мы хотим пообщаться с глазу на глаз. — произнёс Сурхуладзе, заметив движение оператора.
— А я вам не помешаю. Буду стоять в сторонке.
Гия усмехнулся, но промолчал.
На улице снова начал идти колкий, мелкий снег. Такой, который сечёт лицо, и после которого создаётся ощущение, будто вся кожа в порезах.
Михаил прошёл в сторону скамейки, стоящей в небольшом парке, расположившемся возле здания издательства, и, пока ещё, не застроенном палатками всяких мелких дельцов.
— Говори. — Михаил повернулся к Сурхуладзе.
— Да я не говорить хочу. А морду тебе набить. — Гия спрятал руки в карманы пальто, где сжал их в кулаки.
— Попробуй. Как говорят у нас — рискни здоровьем. — Самойлов тоже спрятал руки в карманы.
— Смелый? — глаза Гии превратились в узкие щёлочки — Или на него рассчитываешь?
Грузин кивнул в сторону оператора.
— Зачем? Если нужно, сам отвечу. Ты ведь меня за тот репортаж хочешь избить? Так давай, действуй.
Сурхуладзе огляделся по сторонам, сплюнул, присел на скамейку:
— Не хочу руки марать. Ты, гадёнышь, мне всю жизнь испортил. Потому, не хотелось бы, чтобы из-за тебя меня ещё в каталажку упрятали. Катись отсюда. И предупреждаю: больше на пути мне не попадайся.
Михаил встал над ним, не вынимая рук из карманов.
— И это все слова, ради которых ты меня позвал? В таком случае, я скажу несколько больше. Знай, после твоего приезда в Москву, я сделал ещё один репортаж, в котором признал свою ошибку по поводу твоего обвинения.
Сурхуладзе вскинул голову:
— Она рассказала?
— Да. Сразу, как только узнала, что ты приходил в студию.
Гия несколько минут молчал.
— Как она?
— Пытается не вспоминать происшедшее. Я её не расспрашивал. Единственное, что она рассказала, так это о тебе. Вот потому я и сделал вторую передачу. В которой принёс тебе извинения. Но, как понимаю, ни ты, ни твои люди её не видели. А раз так, то приношу извинения вторично. И лично. — Самойлов тоже сплюнул на мёрзлый асфальт. — А теперь, если тебе больше нечего сказать, а мне тем более нечего тебе ответить, то мы пошли.
