Он посмотрел на следователей в надежде отыскать в их лице поддержку и, видно, не отыскав таковой и сделавшись еще более печальным, продолжил свой пространный рассказ:
— И как мне, позвольте вас спросить, следовало поступить? «Что мне, воровать идти?» — спрашивал я ее. И она отвечала: «Иди, воруй, но дочерей своих и меня пропитанием обеспечь». В конце концов я не выдержал подобного над собой надругательства и однажды ночью, тихо выйдя из дома, сел в первый попавшийся поезд. Когда меня выгнал из этого поезда младший кондуктор, я пересел на другой, с другого — на третий. Мне было не важно, куда направляются поезда. Мне было важно просто уехать подальше от Кайлы. И вот после двухнедельного путешествия я оказался здесь. Конечно, в Рязани устроиться на службу легче, нежели в Климовичах. Здесь имеется целых три аптечных магазина! И жителей, нуждающихся в разных услугах, в Рязани проживает в десять раз больше, чем в этих Климовичах. А это значит, что в этом городе в десять раз больше возможностей добыть себе на пропитание…
— А чем, позвольте спросить, вы добываете себе средства для пропитания? — задал уместный вопрос Воловцов, вынужденный вместе со следователем Песковым выслушать длинную тираду Григория Наумовича.
— Я торгую разными мелкими вещами, — деликатно ушел от прямого ответа Шац.
— И патент на мелочную торговлю у вас имеется? — поинтересовался Песков.
— Нет, но я собираюсь его приобрести в самом скором времени, — заверил его Григорий Наумович. — Когда мои торговые обороты достигнут хотя бы таких размеров, чтобы то, чем я занимаюсь, можно было бы назвать словом «торговля»…
Шац покачал головой и сделал горестные глаза. В них засветилась столь великая скорбь и столь безграничная тоска, что Воловцов даже усовестился задать вопрос, чем же все-таки он торгует. Зато не постеснялся задать такой вопрос титулярный советник Песков. Он сделал строгое лицо и, придав голосу официальные нотки, спросил:
— И все же, в чем заключается предмет вашей торговли?
— Я хожу по разным домам и предлагаю продать мне всякие ненужные хозяевам вещи. — Скорбь в глазах Григория Наумовича многократно усилилась, преобретая мировой масштаб. — Знаете, в городе так много пожилых людей, которые и готовы что-нибудь продать, да не знают, как это сделать, или им просто неловко выйти с ненужной вещью на базар — а вдруг-де их кто увидит за таким стыдным, по их разумению, занятием? Пенсионы-то в государстве нашем не велики, а кушать хочется всем, даже старикам. И тут я: «Не желаете ли что-либо продать?» И не надо идти на базар, стоять там под открытым небом, под ветром и дождем, и опасаться, что их кто-нибудь увидит и, возможно, осудит. Это за них сделаю я. Услуга, так сказать, на дому…
— То есть вы ходите по домам, скупаете ненужные хозяевам вещи, а потом продаете их на базаре, только дороже того, сколько заплатили сами? — понял суть гешефта господина Шаца Песков.
— Именно так, молодой человек, вы поразительно сообразительны, — одобрительно посмотрел на него Григорий Наумович. — Поскольку я прихожу в дом и оказываю услугу, за нее надо немножко заплатить. Поэтому за вещь, приобретаемую мной у какой-нибудь старушки, я даю немного меньше, чем выручу за нее на базаре. Разница стоимости этой вещи и есть, так сказать, мой процент. Ну, это как комиссионная лавка, понимаете? — обратился Шац уже к Воловцову. — Только не вы идете в эту лавку, а сама лавка, в моем лице, идет к вам…
— Знаете что? — произнес Иван Федорович, глядя прямо в выпуклые глаза Григория Наумовича.
— Что? — еще более выкатил глаза Шац.
— Я думаю… Нет, я уверен, — поправился Воловцов, — что ваша жена Кайла Абрамовна в корне не права. Вы вполне правильный еврей…
— О, благодарю вас, господин… э-э… — Шац вопросительно посмотрел на судебного следователя.
— Воловцов, — подсказал Иван Федорович.
— Благодарю вас, господин Воловцов, — улыбнулся Григорий Наумович, поскольку сказанное Иваном Федоровичем для него явилось несомненным комплиментом. — Вы меня утешили. А то, знаете ли, я и сам начал подумывать, что я какой-то неполноценный…
Теперь все стало ясно. Определившись с родом занятий свидетеля, следователи приступили к допросу. Схема была простой: Воловцов спрашивал, а Песков вел протокол и время от времени также задавал интересующие его вопросы.
— Нас, Григорий Наумович, интересует вчерашний день, — начал основную часть допроса Иван Федорович. — Давайте с самого начала вчерашнего дня: в котором часу вы проснулись?
— Точно сказать не могу, но, наверное, чуточку уже в седьмом часу, господин Воловцов, — немного подумав, ответил Григорий Наумович.
— Вы всегда просыпаетесь в это время?
— Нет, не всегда. Обычно я просыпаюсь много позже, где-то в районе девяти часов.
— А почему вчера проснулись так рано?
— Потому что меня разбудил шум, — с легким возмущением произнес Григорий Наумович. — Причем он доносился из покоев хозяйки, чего никогда еще не случалось. Признаюсь, я был крайне удивлен, поскольку Марья Степановна была женщиной тихой, не скандальной, и не повышала голоса, даже если я задерживал плату за комнату. Она умеет, — Шац посмотрел на Воловцова, опять сделал скорбное лицо и поправился: — Умела сказать все, что о вас думает, не повышая голоса, но это говорилось таким тоном, господа, что у вас не оставалось никакого сомнения, если она сказала, что погонит, то можете не сомневаться: погонит непременно…
— Что, жесткая была старушка? — спросил Песков, скорее, ради интереса и дополнения образа покойной Кокошиной.
— Знаете, — перевел свой взгляд на титулярного советника Шац, — я тоже был бы жесткий, если бы мне не отдавали причитающихся мне денег. Законно причитающихся, конечно, — добавил он.
— А что это был за шум, от которого вы столь рано проснулись? — продолжал судебный следователь по наиважнейшим делам.
— Ну, вначале было ощущение, что кто-то прямо-таки ломает входную дверь Марьи Степановны, — ответил Григорий Наумович. — А потом, чуть позже, послышался шум разбитого стекла…
— И вы не вышли в коридор поинтересоваться, что происходит? — спросил Песков.
— Молодой человек, — покачал головой Шац и посмотрел на следователя, как смотрят взрослые на малых детей. — Кто я такой, чтобы интересоваться тем, что происходит в квартирах посторонних людей? Еврей, который оставил семью, потому что ему нечем было ее кормить? Торговец подержанными вещами без патента на торговлю? Да и зачем мне это, лезть не в свое дело? — Григорий Наумович перевел взгляд на Ивана Федоровича: — Вот вы, представители закона, пришли ко мне узнать, не знаю ли я чего об убийстве хозяйки. А сами…
— Стоп! — перебил его Воловцов. — Вы сказали — убийство?
— Ну да, убийство, — ответил Григорий Наумович с некоторым удивлением.
— Вы знаете или предполагаете, что Кокошину убили?
— Конечно, я не видел, как нашу хозяйку убивали и кто именно убивал, поскольку крепко спал. — Шац пожевал губами и чуть подумал, прежде чем добавить: — Но я определенно знаю, что ее убили. Не предполагаю, господа, заметьте, а знаю…
— Поясните, — потребовал Воловцов, переглянувшись с Песковым.
— Надеюсь, вы сами не думаете, что это несчастный случай? Или, чего не может быть совершенно, акт самоубиения? А если так думаете, тогда вы просто не знаете нашей хозяйки, госпожи Кокошиной, — поочередно глянул сначала на Воловцова, а затем на Пескова Григорий Наумович. — Госпожа Кокошина являлась женщиной крайне педантической. А что это значит, господа? — спросил Щац. И сам же ответил на свой вопрос: — А сие значит, милостивые государи, что несчастный случай совершенно исключен. Нужны просто невероятные обстоятельства, чтобы Марья Степановна, наша покойница, что-нибудь забыла, пролила или же положила вещь не на свое место. Порядок, порядок и еще раз порядок — вот ее девиз. Не удивлюсь, если выяснится, что сынок сбежал из дома именно из-за ее педантичности, которая, смею заметить, может надоесть любому хуже самой горькой редьки. Кто проживал рядом с педантическими людьми, тот хорошо меня поймет. О-о, это такая порода людей, что отравит существование любому, даже родному и любимому человеку, и он, в конце концов, сбежит, пожертвовав своими занятиями, льготами и удобствами. Так что, во-первых, она никак не могла не затушить фитиль лампы, когда заправляла ее керосином. А во-вторых, она не могла ее опрокинуть на себя… Еще более абсурдным является то, что Марья Степановна наложила на себя руки таким невероятным способом. Ведь что такое самосожжение, милостивые государи? Это акт протеста! А для протеста нужен кто? — Шац обвел взглядом своих слушателей и хотел было опять сам ответить на свой вопрос, но его опередил Песков, который, воспользовавшись паузой, быстро сказал:
