Отсмеявшись, он взглянул на Льва. На щеках пылал румянец, а в глазах — сиюминутное счастье. Антон рукой взял со своей тарелки кусок банана, обильно измазал в подтаявших белоснежных сливках, вывалял в шоколаде и, перегнувшись через стол, с восторгом ребенка протянул к самым губам Богданова. Тот принял, сначала зацеловав пальцы, и с аппетитом зажевал.
— Вкусно, — щурил глаза Богданов. — Ты у меня прекрасен. Даже банан порезал! Я прямо поверить не могу до сих пор, что под коркой мелкого засранца пряталось такое сокровище. Хочется думать, конечно, что это на тебя я так повлиял. Но, боюсь, и без моего вмешательства там все было прекрасно.
— Ты — самое яркое событие в моей жизни, — улыбнулся Антон. Он смотрел на руки Льва, но после яркого всплеска света в глазах начало скапливаться нечто тяжелое, теплое, мрачное. — Во всех смыслах. А еще я понимаю, что сейчас трудное время, но если бы ты чаще приезжал… Неважно, здесь быть или у тебя дома. Я боюсь, когда ты не отвечаешь или не возвращаешься, Лев. Когда за тобой ходит по пятам человек, способный калечить. Ломать судьбы. Который… моральный урод просто.
Горячев выдохнул и крепко стиснул пальцами чайную ложку. Даже в этой кухне, полной мира и уюта, сотканного из множества домашних ароматов, от одной ненавистной мысли он выглядел так, будто при необходимости вынет врагу глаза. Но наваждение пропало, как не было. Плечи Антона опустились, он успокоился, встретил Льва виноватым взглядом и сразу же загладил свой срыв прикосновением ноги под столом.
— А еще мне нравится, когда ты на меня смотришь, — перескочил Горячев назад к признаниям. — У тебя такой взгляд…
— Мне нравится на тебя смотреть, — честно ответил Лев. Он не хотел допускать в этот теплый мир и одной мысли о черных злодеяниях Валентина. Отчим был похож на незваный мороз в середине весны, который прибивает всю растительность, все посевы, все первые труды человека и природы. Отрадно было знать, что они с Антоном — Льву хотелось в это верить — и их чувства стали уже более сильным и зрелым организмом. Ложка звякнула о дно тарелки, и это отрезвило; сознание выскользнуло из лап воспоминаний и треволнений. Богданов выдохнул, продолжил: — Я очень живучий. От меня не так просто избавиться, даже если ты сам этого захочешь, Горячев.
Лев поднялся, чтобы обойти стол, за которым они сидели, и в следующую секунду придвинул ближний к Горячеву стул еще теснее, уселся рядом. Зажал несчастного в углу, задышал горячо Антону в висок, ткнулся носом в волосы. Вновь ожили руки, хитро и быстро забираясь под белую майку, тесно жмущуюся к идеальному телу. Так тесно, что Льву стало даже завидно, и он жадно смял ткань в кулаке и потянул Горячева на себя, прихватив зубами за ухом. Вот он — живительный источник, дарующий силы уставшему путнику. Лев исступленно касался губами и чувствовал, как наполняется решимости бороться, как переворачивается все внутри от досады, что Валентин крадет своими действиями не только имущественную часть, не только фирму, но и время. Их общее с Антоном время.
— Тогда смотри на меня, — шепот Горячева растворялся в потоке мыслей, а необыкновенно теплое, сильное, отзывчивое тело поддалось каждому жесту, каждому мановению рук. — И живи… Долго, как можно дольше… И береги себя… Я ведь не хочу пережить тебя, Богданов.
Антон почти зло вцепился Льву в волосы. Он умел дарить нежность под маской агрессии и грубости. Любить, набрасываясь с кулаками. Просить ласки, плюясь матом и пошлостью. Защищаться, стыдясь своей нежности, — но не врать. Горячев все еще был предельно честен и прямолинеен, даже если не мог выразить словами то, что хотел сказать. Потому когда он вдруг поднялся и сел уже Льву на колени, тот услышал в крепком захвате бедер: «Мое». Когда сорвал с себя футболку и требовательно толкнул лицом к своей груди, объявил: «Твой». А когда через мгновение Антон сбился в дыхании и тихо застонал, когда затрепетал в ладонях, закипел разогнанной молодым влюбленным сердцем кровью, Богданов понял в этом: «Бери».
Лекарство подействовало. К концу дня Лев чувствовал себя до безобразия уставшим, но в равной степени счастливым и спокойным. Планы Антона он, как полагается настоящему плохому пациенту, все до одного порушил: прогуляться по вечерним улочкам они не успели, потерявшись в стенах квартиры на несколько часов да распалив собственную кожу и воздух вокруг до безобразия; ели урывками, каждый прием пищи завершая поцелуями вместо десерта; «повторное обследование» закончилось тесной пляской тел, яростными стонами и нескладно оброненными в котел чувств Богдановскими «тише». Даже простое столкновение в коридоре, сопровождаемое шаловливыми тычками и шутками, обратилось в страстные искры, а за ними пожар — секс. Они с Антоном были похожи на два куска кремня, которые при столкновении высекали яркие отблески над сухой травой в истлевшем под июльским солнцем лесу. И чем больше их раскачивали обстоятельства, тем сильнее выходил удар, тем ярче вспыхивали чувства, тем сложнее становилось тушить голодный огонь.
Лев плавился. Плавился, когда смотрел в темные от страсти глаза Горячева, выискивая в хитром движении губ желанный и молящий призыв, когда украдкой наблюдал за его сильным и порывистым телом со спины, когда руки находили любимые изгибы, привнося в них жизнь и движение. И теперь, когда они лежали на кровати, наблюдая за накрывающими город сумерками в окне, он действительно не мог оторвать взгляда от чужих улыбки и беспокойного движения век. Богданов все пытался что-то вспомнить, как-то обнаружить зацепку в этом идеальном кашемировом полотне обстоятельств. «Моя жизнь рушится, а я не могу насмотреться», — неожиданно тяжело выдыхал Лев, притягивая Антона теснее к себе, укладывая на плечо. Вот она, зацепка. Вот та петелька, которая только недавно казалась крепким канатом, нейлоновой нитью врезалась под кадык, беспощадно перекрывая поток воздуха. За весь день Лев ни разу не вспомнил про то, что происходило вне стен Горячевской квартиры. Не думал о фирме. Не думал о том, что дело его жизни шатает тяжелым ботинком какой-то ублюдок. Антон больше не оставлял Льву ни секунды на эти переживания.
— Сегодня тебе нужно лечь пораньше, чтобы к утру восстановиться как следует. Ты достаточно устал сегодня с моей лечебной физкультурой? — Горячев спокойно и ласково улыбался, поглаживая Льва по животу. На нем полный день целебной эмоциональной разрядки тоже сказывался положительно: иссякла часто прорывающаяся случайными вспышками холеричность, прикосновения стали увереннее, но мягче и заботливее.
— Ну, немного притомился, — честно соврал Лев. — Но пораньше ложиться не хочу. Если, конечно, ты меня не убаюкаешь… А то ты сегодня прямо поражаешь меня талантами.
— М… Может, тогда погладить тебе спинку на ночь? Сделать массаж головы? Чаю с ромашкой? Или просто завернуть тебя в одеяльную шаверму, и тогда у тебя просто не будет выхода? — Горячев хихикнул и, оттолкнувшись от Льва, начал усердно укатывать его в одеяло. Впрочем, и он слишком устал за сегодня, чтобы довести свой коварный замысел до конца. И все же Антон переложил Богданова, взбив под ним подушку («Чтобы голова лежала правильно и не болела с утра».), укрыл уютнее и сел сверху, надежно зафиксировав больного. А в руках у него знакомо щелкнула крышкой коробочка с таблетками. Правда, выписывать это лекарство Горячев сегодня не спешил. Он внимательно рассмотрел обманчиво дружелюбную упаковку от леденцов, а потом — маленькие белые пилюльки. Лев поморщился, выказывая нежелание пить таблетки. Конечно, надеяться на то, что Антон не проявит свойственного ему любопытства, было просто бессмысленно. — Что это, кстати? — спросил тот.
— Снотворное. После ухода матери у меня начались проблемы со сном, боялся засыпать… И меня на них, вроде как, посадили. Отчим отвел ко врачу. Ну а потом… Если я не принимаю его, то даже алкоголь не выносит. Пару раз пытался слезть, но ничего не вышло. Только менял сам препарат туда-обратно, а в целом постоянно на них.
