Детдомовская кличка «Мурка» осталась навсегда. Кто это придумал? Сейчас и не сказать. Но и дети, и учителя, и воспитатели — звали её именно так. А родителей не знала и не помнила. Иногда к ним в комнату на четырех девочек, пока ни кого не было — приходил директор. Маслянистые его глазки и лукавая улыбочка часто снились по ночам. Он начинал ко всему придираться, делать язвительные замечания: постель не так заправлена, книги с тетрадями не сложены в кучку, портрет Крупской косо висит. А потом вынимал из карманов сладости, и садясь ближе, начинал угощать Клеопатру. А потом, будто нечаянно, ронял конфету, и когда поднимал с полу, будто нечаянно задевал её ноги. И когда дело доходило до большего — в коридоре слышались шаги, директор вскакивал и испуганно отлетал в сторону.
Поэтому однажды приказал явиться в кабинет для обсуждения её, как он выразился — «не советского поведения», заключавшегося в том, что в очередной раз она подралась с подружками. Долго воспитывал, расхаживая по ковру, указывал на бюст Ленина в молодые годы, стыдил за «антисоциалистический дебош» и грозился всеми мысленными карами. Потом запер дверь на ключ, и, обещая различные блага, то припугивая, то лаская — овладел ею на кожаном диване. Так Клеопатра стала женщиной в десять лет. А первый аборт получила в двенадцать. Директор таскал её в Туркестан на дом к частнопрактикующему врачу и за «очень большие», по его словам деньги — тот произвел необходимые манипуляции. Второй и последний был через два года, Клеопатра потеряла много крови, и акушер, и директор очень напугались. Доктор, паникуя, громко шептался, что дураком был, связавшись с этим делом. Что никакие деньги от тюрьмы или даже от расстрела не спасут, что положение почти безнадежное. Но растущий организм взял у природы своё — Клеопатра выздоровела. Слышала только, как заключил врач: — «У этой девочки никогда не будет детей». Пожилая жена директора ни о чем не догадывалась, хотя и появлялась в детском доме по разным надобностям. Изредка приволакивала испеченные ею пампушечки, пирожочки, плюшечки — и раздавала воспитанникам. Или передавала старые, но еще хорошие вещи собственных детей.
Расстались неожиданно. Как оказалось, Клеопатра являлась не единственной любовницей директора, и одна из них проболталась его супруге. Скандал получился жуткий, в результате девочку одарили дорогими подарками и перевели в другой детский дом, директор заболел и уехал в санаторий под Алма-Ату, да так и не вернулся. Ходили слухи, там заново женился и работает в местном интернате.
Мурка отключила магнитофон, затушила сигарету и улеглась в постель. Но луна освещала комнату, глаза разлипались сами собой, она щурилась в потолок и снова опускала веки.
Когда директора не стало, и некому было подкидывать сладостей, а самое главное, пусть и поношенных, но вполне приличных нарядов — начала помаленьку воровать. Два раза как малолетке, ей давали незначительные сроки, зато в тюрьме научилась фене, познакомилась со взрослыми воровками и много чего от них переняла.
Как-то в одном из крупных частных магазинов её поймали, когда спрятала джинсы в сумку, и поколотив, притащили к хозяину на расправу. Хозяином оказался симпатичный мужчина средних лет, казах с крестиком на шее, с умным и проницательным взглядом, звали его Владимир Сесенович. В отличие от служащих — он не стал наказывать Клеопатру. Больше того, оставил ей ворованные джинсы, подарил визитную карточку и отпустил с предложением: когда будет туго — обращаться к нему. Проводил её под удивленными взглядами охранников до дороги, остановил такси и отправил домой. К тому времени Клеопатра снимала дешевую квартиру. А утром вернулась к Владимиру Сесеновичу, так познакомилась с Шерифом.
* * *
Шериф заботился, одевал с иголочки, запретил воровать, несколько лет не прикасался к ней, а в конце концов сделал своим заместителем. И хоть жили впоследствии гражданским браком, не расписываясь, однажды в столе она случайно обнаружила завещание о том, что в случае его, Шерифа смерти — все движимое и недвижимое имущество, средства в банке, акции и другие активы переходят ей в собственность. Сам Шериф никогда об этом не заикался.
А на ночь он читал ей сказки. Эти сказки были сочинением на тему — как прошел день, что изменилось за сутки и что надо сделать завтра. Она ложила голову на подушку, рукой охватывала его грудь и, слушая — засыпала. Завтра необходимо сделать… Завтра необходимо сделать… Завтра… Необходимо… Завтра…
Луна светила холодным светом. Вдали, чуть слышно, гавкали собаки. Все еще переругивались охранники у ворот и притопывали ногами, ночь была морозной. Плыли по зеркалу сонные тени.
Костя сидел в кресле злой, и, держа ладонь на лбу, охая, вел тяжелым взглядом по квартире. Хорошо, что родители в отъезде! Две голые девки трупами лежали на полу среди бутылок, окурков, пролитого кетчупа, консервных банок и засохших кусков хлеба. Больно саднило колено, наверное ночью обо что-то стукнулся, он то опускал руку к колену и потирал его, то поднимал и прикладывал ко лбу. Тяжело прокашлявшись и морщась от дурного запаха изо рта — харкнул в пустую стеклянную вазочку, не в силах подняться. Затем кое-как дотянулся до бутылки, опрокинул — оттуда ничего не полилось, и громко буркнул, все больше раздражаясь:
— Ну, профуры! Все выжрали!
Со стоном поднялся, в трусах проковылял к крану и плеснул на себя горячей воды, слегка прополоскал рот. Заглянул в холодильник, пошарился на кухне — бутылки пустые. Затем вернулся в комнату и, ногой откидывая ноги одной из девиц, освобождая проход, пробрался к столу. Вытащил из пачки беломорину, выбил из неё табак, смешал с веществом в виде пластилина, лежавшего тут же в спичечной коробке, размял и заправил смесь назад в папиросу. Прикурил и частыми короткими затяжками, с жадностью, захватывая воздух, принялся насасывать анашу, выпуская дым из ноздрей. Постепенно дурное настроение проходило, он уже весело оглядывал богатую комнату и валявшихся на туркменском паласе девушек.
Родители поездом приедут к обеду, время прибраться имеется. С университета звонили, ну ни как без них не обойдутся!
Костя бодро натянул брюки, накинул рубашку.
— Эй! — начал расталкивать девушек. — А ну — подъем, шушера!
Те потягивались и приоткрывали глаза.
— Который час?
— Время пить, а мы не ели! Ну, давай, тля, освобождай флэт! Скоро мои черепа вернутся!
Девушки поднялись, оделись и со следами бурно проведенной ночи, с помятыми лицами затеяли приборку квартиры, перекидываясь молодежным сленгом:
— Ехарный бабай! Классный бардачок!
— Прикинь, сколько флянов опрокинули!
— Децал, децал! Прошлый раз больше слили. С пивом — семнадцать.
— Костик, сооруди нам дудку на двоих, пока прибираемся в поте морды. Потянем цыганочку.
Костя вынул еще папиросу и проделал ту же процедуру. Девушки попеременно затягивались, стараясь как можно глубже глотнуть дым.
— Клевая ганджа. С какого склада, Костя?
— Все тебе скажи! Может, я сам завсклад? Откуда ты знаешь? Тянешь косячок — тяни, а захочешь купить — ко мне обращайся!
— Да нет. Я не хочу. Один руль морозный, из соседнего дома — все намекает. Но он, по-моему, с герой дружит, всю жизнь отъезжает, глюки ловит. Прикинь? Такой лом — я его боюсь.
Костя встрепенулся.
— Это шкаф который? Точно! Всегда в улете!
— Ага. У них своя шара. Три лизы кумарные, еще один тормоз, и он.
— Знаю я эту лесбийскую компанию! А этому быку передай, в случае чего — будет иметь дело со мной. — Костя хвастливо повел плечами и выгнул грудь. — Мы с Греком там разберемся! — подчеркивая свою близкую связь с Греком, сообщил он.
— Да! Его можно трактором переехать — и ничего. Еще говорят у него пистолет!
— Нормальный ход! Маслинами и я могу угостить! Не так давно мы такие сиртаки вытворяли! — и Костя полез в тумбочку, желая похвастать оружием. Но передумал. — Моя череповка разок сунулась ко мне в стол, и увидела тетку глухую. Шухер! Жуткий сквозняк с черепом устроили, еле отмазался!
— Еще бы! Твои шнурки интеллигенты! Одно слово — профессора! Маханя голдовая! Вся в золоте.
Вторая девушка, быстро работая тряпкой, позавидовала:
— Сегодня Костя самовар подоит! Ништяк, когда богатые родители!
Костя прикрикнул:
— Фильтруй базар! Я сам хавчик на флэт таскаю! Дура! И еще таких, как ты кормлю! — обиженно отсчитал им по двадцать долларов за ночь.
Тут опять вспомнил про скорое возвращение родителей, и с сожалением заключил:
— Грамотно оттопырились! Ну, сваливай тля, сваливай!
Вокзал был забит людьми, привокзальная площадь — автомобилями. На перроне дымились мангалы с шашлыком, женщины разносили горячие пирожки, самсу, беляши, всюду торговали знаменитым чимкентским пивом, не менее знаменитой минводой «Сарыагаш», напитками. Костя в легкой куртке стоял на морозе, прибытие поезда из Алматы уже объявили, а пути заполнены товарняком. Наконец, сипло гудя и медленно двигаясь, слева показался тепловоз, таща состав пассажирских вагонов.
