– Ну, иди ко мне, – тихо говорит она. – Ведь ты же хочешь меня, правда?
И я уже не в силах противиться своим желаниям… Что же это я творю, Господи?..
Когда возвращаемся, день неуловимо скользит к вечеру. Дождь отшумел и иссяк. Актрисуля сидит на заднем сиденье, и я, глядя в зеркальце, ловлю ее покачивающееся лицо.
Подъезжаем к нашей – моей и Анны – девятиэтажной халупе.
– Ты был великолепен, милый. – Она небрежно гладит меня по щеке. И прибавляет внезапно: – Я взяла тебя, плутишка! Запомни и другим передай: я привыкла побеждать.
Пустыми глазами наблюдаю за ней, легко и непринужденно шагающей к своему «пижончику», и ненавижу себя.
Шикарная французская тачка насмешливо подмигивает мне рубиновыми и янтарными огнями, выбирается на дорожку и скрывается за углом дома.
«Ты уж прости, друг, – обращаюсь к молчаливо внимающей мне «копейке», – никогда не занимался любовью в авто, а тут точно спятил. Приворожила она меня, что ли? Клянусь, это в первый и последний раз. Веришь?..»
Минут через десять выскребаю себя из машины, намереваясь двинуться к дому. И тут на моем пути вырастает невысокий плотненький паренек. Хочу обогнуть, как непредвиденно возникшее препятствие, но он, размахнувшись, влепляет мне пощечину.
– Одурел, что ли?! – ору, заламывая его руку.
– Ты с ней… – сипит и стонет он. – Я видел…
Отпускаю пацана, вглядываюсь в его физию. Бог ты мой, это же средний наследничек Ионыча. Ай да актрисуля! Всех охомутала…
Услышав звонок, Анна поднимает трубку телефона.
– Я только что трахалась с Корольком! – ликует тонкий, как у подростка, голос. – Не веришь – спроси у него. Ах, жаль, не смогу увидеть, как он станет врать и выкручиваться. А было бы любопытно поглядеть.
– Кто вы?
– Будет лучше, если в твоей памяти я останусь Неизвестной, – на другом конце провода смеются и отключаются, оставив, как шлейф, частые гудки.
Непослушными пальцами Анна кладет трубку на рычаг, непроизвольно бросает взгляд на репродукцию картины Крамского – и кажется ей: в черных глазах застывшей в коляске женщины вызов и презрение, а припухшие губы, свежие и наглые, вот-вот изогнет бесстыдная усмешка победительницы.
Порог своего дома переступаю с мерзким чувством нашкодившего кота, хотя и хорохорюсь.
Анна читает в кресле. При виде меня не встает, как делает обыкновенно, чтобы поцеловать, так и сидит не шевелясь. Топаю в ванную. Умывая руки, гляжу в зеркало на свою пристыженную рожу, и так хочется в нее плюнуть!
Переодевшись, подхожу к Анне. Она продолжает читать, не обращая на меня внимания. То ли это пресловутая женская интуиция, то ли сенсорика, но она явно знает, что произошло!
Удаляюсь на кухню и там, в окружении осуждающе глазеющей на меня посуды и кое-какой бытовой техники принимаюсь мотаться по махонькому пространству.
Теперь я в бешенстве.
«В конце концов, – мысленно обращаюсь к Анне, – пора бы уже понять, что ты немолода, а я мужик в самом расцвете сил. Подумаешь, переспал с какой-то девахой! Да хоть с десятком! Это повышает мою самооценку! Я давно не пацан и имею право на личную жизнь! И кто ты такая, чтобы распоряжаться моей судьбой?!..»
Накручиваю себя, довожу до белого каления и с исступлением раненого на корриде быка влетаю в комнату.
Анна по-прежнему неподвижно сидит в кресле. Просто сидит и смотрит в темный экран телевизора.
Становлюсь на колени, целую ее безвольно лежащие на коленях руки.
– Прости меня, идиота! Я люблю тебя! Никто, кроме тебя, слышишь!.. – бессвязно кричу, пытаясь пробиться к ее наглухо затворившейся душе.
По окаменелому, как маска, лицу Анну ползут слезы. Она не утирает их, а я ощущаю себя последней скотиной, которой нет прощения…
После покаяния и непростых дипломатических переговоров заключается пакт о дружбе и сотрудничестве. И вот уже я, помилованный, возбужденно и радостно тарахчу о чем-то постороннем, виновато заглядывая в глаза Анны и ожидая, как милостыни, ее улыбки.
Наконец, осмелев, заявляю:
– В печенках у меня эта «Неизвестная». Пялится, подлое создание. Фря расфуфыренная. Можно, я ее истреблю?
В умных глазах Анны появляются ирония и боль.
– Она твоя. И в твоей власти поступить с ней по своему усмотрению.
– О’кей.
Снимаю репродукцию со стены, больно уколовшись булавкой, и рву на части.
– Ты с ума сошел, Королек! – вскрикивает Анна и смеется. – Лучше бы отдал кому-нибудь, глупыш.
Но я нутром чувствую, как она довольна.
– От этой поганки одни проблемы. Нет уж, умерла, так умерла.
* * *
Сегодня, под самый занавес октября, вдова отца справляет сороковины. Пригласила меня.
И вот мы вчетвером: она, ее дочь Лиза (моя, стало быть, сестра по отцу), Лизин муж (мой, стало быть, зять) Ленчик и я сидим за столом. Едим блины, пьем водочку. Мы уже помянули отца «тихим, добрым словом», и разговор, как подбитый истребитель, срывается в крутом пике с заоблачных высот на грешную землю.
– Что ж это Анна твоя не приехала? – язвительно спрашивает сестра. – Я ведь ее позвала. По-человечески, уважительно. Может, ей западло общаться с нами? Так мы не бомжи. Я работаю экономистом в солидной фирме, Ленчик – художник. Или она стесняется того, что не расписана с тобой?
Краснею и принимаюсь оправдываться:
– Дело не в этом. Анна домоседка. Ей бы только возиться по хозяйству, слушать музыку да рисовать.
– Ладно, больше не позову. Охота была навязываться, – в голосе сестры звенит обида.
– Ребятки, давайте не будем ссориться, – мягко говорит вдова, пухлыми, в темных пятнышках руками ставя на стол новую порцию горячих блинов.
В беседу влезает прилично окосевший Ленчик. Долговязый, с висящими жидкими сальными волосами и слегка свернутым набок носом, он с обычной своей ухмылочкой отваливается на спинку заскрипевшего стула.
– Ладно, поговорим о приятном. Теперь можно с полным правом загнать марочки покойного. Они все равно никому в семье, кроме него, на фиг были не нужны. А что? Он бабло на них тратил? Тратил. И немалое. А сегодня они нам послужат. Хоть польза от них будет… какая-то…
Контрабас Ленчика еще не умолк, а его уже перебивает скрипочка Лизы:
– Послушай, Королек. Папа не оставил завещания. Мы вместе подумали и решили так: продаем марки (а это, кстати, еще нужно суметь сделать, ведь мы понятия не имеем, сколько какая стоит, правда, Ленчик?) и третью часть вырученных денег отдаем тебе. По-честному, без обмана. Доля маме, доля нам с Ленчиком и доля тебе. Думаю, папа на том свете будет доволен.
– Делайте, как хотите.
Я бы с удовольствием не взял от этих людей денег. Ни единой копейки. Но взять придется. Представляю, как они ссорились, деля будущее богатство, однако побороли жадность и решили выделить треть какому-то Корольку, и теперь горды своим бескорыстием и чувствуют себя почти святыми. Отказом я оскорблю их смертельно.
Странно устроены люди, особенно женщины. Вот и моя сестра – сначала жила с Ленчиком в гражданском браке, и был он ее временным спутником, а теперь они самые что ни на есть родные человеки, потому как жилплощадь и башли у них – совместные.
Наверное, так в подавляющем большинстве семей. Общее бабло. Общие дети. Общая постель.
А что связывает меня и Анну? Должно быть, общая душа. Нечто зыбкое и в то же время незыблемое.
И на фоне этих двоих вдруг ощущаю себя счастливчиком.
Возвращаюсь домой в трамвае. Сижу рядышком с вертлявой девчонкой, а она глядит в окно, за которым скользит, сигналя огнями, город, и стрекочет по телефончику, хохоча и нежничая.
Внезапно в моем заднем кармане принимается вибрировать мобильник. Вытаскиваю его – устаревший и покарябанный, как морда мужа-изменщика. Что делать, привыкаю к вещам и уже не в силах их предать – и «копейку», и «командирские», и сотовый. Все они – мои друзья, с которыми разговариваю, ворчу на них – и люблю.
– Ты уже три недели не появлялся, – врывается в ухо агрессивный голос мамы. – Забыл, что я существую на свете?
– Через час буду, мам, – отвечаю миролюбиво, на ближайшей остановке вываливаюсь из трамвая и пересаживаюсь в автобус.
Мама нарядная и веселая. По всему видать, в квартире околачивается ее новый ухажер.
А вот и он сам, насколько возможно живо при его (на вид) семидесяти с лишним годочках, вышагивает из комнаты в прихожую.
Упасть, не встать! Дед явно принадлежит к богеме. Костюмчик на нем, правда, обыкновенный, черный, лоснящийся и далеко не новый, но в вырезе бордовой рубашки пылает цветастый шейный платок.
Физиономия старичины как-то не очень соответствует наряду: широкая, морщинистая, с утиным носом, с маленьким женским ртом – и неожиданно большими светлыми размытыми, словно акварельными, глазами. Он смутно напоминает дядюшку Скруджа из диснеевских мультяшек.
Дед крепко, по-дружески стискивает мою ладонь, улыбаясь от уха до уха и демонстрируя отсутствие половины зубариков. После чего заявляет, что не станет мешать встрече матери с сыном, напяливает черную драповую куртку, прикрывает плешь беретом, лихо надев его набекрень, обматывает шею алым шарфом и ретируется.
