– Художник, – с уважением, почти торжественно говорит мама, затворив за Скруджем дверь.
И выдает довольно путаный рассказ о его тернистом жизненном пути.
Суть повествования сводится к тому, что старикан (еще в годы туманной юности) прибыл из глухого сельца в наш расчудесный городок. Живописцем мечтал стать, и не иначе как великим, вроде Леонардо, Микеланджело… или того же Крамского. Закончил художественное училище, в котором считался суперзвездой, и с блеском поступил в питерскую, а тогда еще ленинградскую Академию художеств. И ждала его – по его же словам – мировая слава, но… Как у всякого гения завелись у Скруджа подлые дружки-товарищи. Льстили, именовали Брюлловым двадцатого века, а сами спаивали потихоньку.
Короче говоря, однажды в пьяной драке дедок – а тогда пацан двадцати с небольшим годков – саданул кому-то под сердце финский нож и загремел в кутузку, из которой вышел солидным дядькой. От безденежья подрабатывал, где придется, потом стал рисовать картинки и успешно загонять на «арбате». Вроде завелись деньжата. А вместе с ними и давняя болезнь – склонность к выпивке и закуске. Но теперь он в рот не берет спиртного. Ни капельки. Ему стукнуло шестьдесят пять, и главное для него – найти верную подругу жизни и провести остаток дней в мире, согласии и любви.
– А где он живет, твой непризнанный гений?
– Признаться, об этом и речи не было, – говорит мама, покраснев. – Уж не думаешь ли ты, что он позарился на мою жилплощадь?
– Ни в коем случае! – торопливо отвечаю я. – Это твоя личная жизнь, я на нее не посягаю.
– То-то же, – смягчается она.
Но ненадолго. Учуяв запах моей алкогольной ауры, заявляет сурово:
– Небось, на сороковинах был? У нее? Тогда и мы выпьем! Водки у меня нет, а вино найдется.
Похоже, мама до сих пор внутренне соперничает со второй женой отца. Его уже нет в живых, а она как будто продолжает неоконченный спор: с кем ему было лучше?
Влив в себя сладкую наливочку, заявляет почти вдохновенно:
– Наконец-то я освободилась! Столько лет он мучил меня тем, что у него другая семья. Даже когда умер, просто физически ощущала его присутствие. Сегодня великий день: душа твоего отца покинула пределы земли. Отныне я свободна, сынок!..
Ой, мама! Что-то не сильно верится.
* * *
С детства Магистр привык быть лидером. Он не отличался ни умом, ни талантом, ни трудолюбием, но до девятого класса верховодил ровесниками, уважавшими его как крутого пацана.
Но затем ребята стали взрослеть. «Ботаников» по-прежнему презирали, но и он перестал быть кумиром. Никто не желал ему подчиняться. У него уже не было морального авторитета, а его ненасытная жажда подавлять вызывала раздражение и ненависть. Он попытался силой вернуть власть, показательно, с двумя верными вассалами избив пацана, посмевшего ему противостоять, – и едва не оказался в колонии для несовершеннолетних.
Спасла мать, растившая его одна. Умоляла, валяясь в ногах у родителей искалеченного мальчишки, чтобы пожалели, не губили ее родного сыночка, и вымолила, выплакала прощение. Но с этого времени и до самого окончания школы ребята стали сторониться Магистра, как чумного.
На какое-то время он притих, но продолжал управлять своим маленьким «войском»: двумя малоразвитыми, убогими умом пацанами, слушавшимися его беспрекословно.
В 91-м поступил в финансовый институт, но вскоре бросил: учиться он не любил, а повиноваться ему студенты не собирались, что приводило его в ярость. За стенами вуза правил бал уголовный беспредел. Он понял: наконец-то настал его час. С двумя своими рабами, которые и после школы остались ему преданы, совершил первую кражу. Будучи крайне мстительным, взломал квартиру родителей того самого парня, которого когда-то изувечил. Его даже не заподозрили. Значит, фарт на его стороне, и нужно, пока не поздно, хватать все, что само плывет в руки.
На третьей краже воровская троица засыпалась – из ухарства, щенячьей самоуверенности оставив явные следы.
Срок Магистру дали немалый – как главарю. Привыкший не отказывать себе ни в чем, гулять в ресторанах, спать с дорогими девочками, он очутился в забитой уголовниками тесной душной камере. В первый же день его хотели опустить, но заступился старый вор в законе, которому приглянулся похожий на девушку юнец, корчивший из себя главаря мафии. При таком покровителе он сразу почувствовал себя уверенно, покрикивал на других зеков, и когда к ним попал новенький, молоденький пацан, первый опустил его.
Когда выходил на волю, авторитет дал ему «маляву» к Французу. Так он встретился с президентом компании «Аргонавт», который сам недавно обрел свободу. Французу наглый красавец-вор полюбился сразу, как брат-близнец: они были одной – волчьей – крови.
И бывший зек услышал неожиданное предложение.
– Это власть, парень, – говорил бандит, уставив на него сладкие глаза. – В тебя будут верить, как в самого Иисуса Христа, который сошел на землю, дабы изречь истину. А называть будем тебя… – Француз на миг задумался и, ликуя, щелкнул пальцами. – Магистром! Для быдла в самый раз.
В помощники новоявленному богу дали двух шестерок, принадлежащих к знаменитой банде «заборских»: молодого по кличке Пруха и постарше, лет сорока пяти, когда-то работавшего столяром и откликавшегося на прозвище Верстак.
После чего для Магистра наступило время самоусовершенствования. Он прошел курсы гипноза и ораторского искусства. И был готов стать богом.
* * *
Последнее утро октября обещало голубонебый день. Но нет, сползлись тучи, напрочь закрыли солнце, и все вокруг скорчило гримасу меланхолии.
Около двух часов после полудня доставляю в центр города пассажиров: увесистую мамашу с двумя хулиганистыми ребятишками. Паркую «копейку» возле улочки имени Бонч-Бруевича. Тяжко вздыхая, мамаша расплачивается со мной, пацанята показывают мне язык, и троица удаляется. А я заглядываю в забегаловку, где, бывало, сиживал со Сверчком.
Взяв свою порцию, шествую с подносом к окну. Приземляю усталый зад на высокий стульчик и принимаюсь поглощать пищу.
Слева от меня сидит охранник, зорко следя за посетителями, а справа… бамба-баламба… мамин старик-художник, дядюшка Скрудж!
Одет так же, как и вчера. Жилистая шейка обернута кумачовым шарфом. Восседая на стульчике, дедок посасывает из бокала пиво. По окутывающему его аромату понимаю, что он уже дербалызнул приличную дозу спиртного.
Должно быть, ощутив мой любопытный взгляд, он долго рассматривает меня расфокусированными глазами – и не узнает.
– Дозвольте обратиться… – начинает витиевато. – Я сразу разглядел, что вы… человек интеллигентный… Я… между прочим… тоже… Интеллигент… Не потомственный… в первом поколении… Если хотите знать… перед вами несостоявшийся великий художник… Рафаэль!..
«И, чудо! (как сказал когда-то поручик Миша Лермонтов) из померкших глаз слеза тяжелая катится…» Дедок плачет. Чистые слезинки принимаются петлять по бороздам и закоулкам его продубленной кожи.
Пошмыгав утиным носом и высморкавшись в красный грязный платок, Скрудж распахивает передо мной свою пропитанную винными парами душу. Ничего нового не сообщает: и про мерзавцев приятелей, и про тюрягу я уже слышал в мамином изложении. Похоже, это выступление отработано у него до мелочей, как выходная ария мистера Икса.
Старикан с превеликим трудом выговаривает последнее слово исповеди – и тотчас его башочка безвольно падает на грудь, беретик сваливается. Дед отключился. Тормошу его, спрашиваю:
– До дома дойдешь самостоятельно?
– Н… ну… – ответствует он, вынырнув на миг из блаженного небытия. И отрубается снова.
Трехэтажно матюкаюсь в душе и, проклиная свою бабью жалостливость, кое-как сволакиваю Скруджа со стула, тащу к выходу и запихиваю на заднее сиденье «копейки». Он тут же норовит погрузиться в безгрешный сон дитяти. Принимаюсь довольно невежливо его трясти, приговаривая:
– Эй, ты где живешь?
В ответ он долго мычит, потом телится:
– В о… а… о… абщаге…
– В какой общаге?
– С… С… Строителей.
– На Менделеева, что ли?
– А… га.
Везу деда в общежитие. Мне оно более-менее знакомо, поскольку здесь обитают два занятных мужичка: Муся и Веня.
Прибываем. Волоку Скруджа, изображающего из себя тряпичную куклу, в вестибюль. Спрашиваю у вахтерши, куда доставить груз? И по ее наводке, надсаживаясь, плетусь с раскисшим стариканом на третий этаж. Нашарив в кармане деда ключи, отворяю дверь его комнатенки и опрокидываю Скруджа на кровать. Он лежит на спине, неотрывно глядит на меня, и глаза его – или это мне мерещится? – вполне осмысленны. В мою головенку закрадывается подозрение, что дедок совсем не так пьян, а просто-напросто придуряется.
– Хочешь, напишу твой портрет? – подает он голос, продолжая валяться навзничь поверх покрывала. – Портреты еще в художественном училище мне удавались. Сейчас, конечно, не то. Сгубили, гады. Такой талантище – через колено. Но рано еще меня хоронить. Воскресну и всем докажу! Вот – пример. Когда-то, года три назад, попалась мне на глаза репродукция «Неизвестной» – картины Ивана Крамского. Что там говорить, совершенство. Чудо. Шедевр. А я взял да и написал голову этой бабы! Богом клянусь, лучше вышло, чем у самого Крамского. Даже подпись скопировал. Дескать, мы на равных.
