То ожидание штурма оказалось страшным, но и одновременно радостным воспоминанием. Когда совсем рассвело, а потом взошло наконец солнце и Арсений окончательно уверился, что штурма не будет, что путчисты сдрейфили, он, не сомкнувший глаз, словно родился второй раз. Оказывается, он находился в диком напряге. И вот – напряжение отступило. Челышев выпил полстакана коньяку (спиртное в Белом доме в ту ночь достать было легко) и завалился спать прямо в холле на стульях…
А Ельцин его, Арсения, по тому интервью в осажденном Белом доме запомнит. И даже станет призывать всякий раз, когда его будет припекать по-настоящему. В девяносто третьем году позовет к себе, когда танки, верные президенту, готовились бить прямой наводкой по тому же самому зданию Верховного Совета, что Борис Николаевич двумя годами раньше защищал. И в девяносто шестом приглашал, когда надо было перед выборами поднимать катастрофический рейтинг.
Немногие знали о близости Сени к сумасброду-герою, пьянице-разрушителю, реформатору – свободному президенту. А кто ведал, поражались: «Другие, толкавшиеся рядом с Семьей, карьеру сделали! Миллиардерами стали! Яхты купили! Особняки на Лазурном Берегу! А ты?!»
Объяснять, почему он не преуспел, эксплуатируя близость к вождю, Челышев не любил. Он никогда ни перед кем старался не раскрываться. Даже по большой пьяни. Разве что перед Настей в эпоху их сумасшедшей любви.
Арсений никогда не распространялся, что на всю жизнь остался верен зэковской формуле, выученной, выдолбленной на собственной шкуре в лагерях: не верь, не бойся, не проси. И никому, даже Настеньке, не говорил, что философия его проста: погибнуть он мог не раз. Да что там! Было бы даже логичнее, если б он погиб. Поэтому каждый новый день он старался воспринимать как подарок. Как бесценный дар – а не средство, чтоб обогатиться или нажить барахлишка, золотишка да каменные палаты. Когда тебе судьба дает самый блистательный подарок из всех, какие только можно себе представить – жизнь! – даже неловко становится просить у нее (или, что хуже, у других людей) материальные блага.
Погибнуть Арсений мог и в ту ночь в Белом доме. Его до сих пор удивляло, что тогда путчисты оказались столь нерешительными, а спецназ отказался выполнять боевой приказ.
А уж сколько раз он готовился умереть в тюрьмах и лагерях! Начиная с того дня, когда его арестовали. Он сразу понял, в чем его обвинят, и осознавал, что улики, которые против него имеются, весомы и неоспоримы. И для того, чтобы оправдаться перед Настей и будущим, еще не родившимся сыном, задумал покончить с собой. А тут еще тюремщики оказались настолько небрежны, что не отобрали у Сени сунутый в карман галстук. И хоть жалко было себя, красивого, двадцатилетнего, он даже стал мастерить из галстука петлю – как вдруг услышал буквально рядом с собой глубокий мужской голос: «Что ты делаешь?! Ведь потом ты никогда не сможешь оправдаться!» Арсений искренне считал тот глас не иначе как Божьим. И приготовления к самоубийству отставил: «Как бы ни было тяжко, я должен выжить. Выжить, вернуться, узнать истинных виновников убийства Настиного деда – и отомстить им».
А потом? Уже в канун суда его вдруг перевели из Лефортова в Бутырку. А там засунули в пресс-хату. Вероятно, потому, что он ни в чем не признавался. И никаких самооговоров не подписывал. И на следственном эксперименте путался и ошибался. А в новой камере уголовнички в первый же час избили его так, что он потом два месяца провалялся в тюремной больничке: сотрясение мозга, сломаны три ребра, челюсть, почки отбиты. Слава Богу, в ту пору надзиратели были еще не столь ожесточенными, как сейчас: камеру открыли, разогнали блатных, спасли его. А ведь еще четверть часа – и все, привет горячий, душа отлетает к небесам.
Да и после суда лагерь предоставил ему не одну и даже не две возможности рассчитаться с жизнью. И в тот счастливый день, когда его освободили, на вокзале в Соликамске он сцепился в буфете с уркой – а тот достал «выкидушку». Арсению удалось тогда обезоружить блатного – ценой тому шрам на правой руке…
И вот он сидит живой, невредимый. Две руки, две ноги, голова. Ходит, говорит и мыслит. Есть крыша над головой, любимая женщина и взрослый уже сын. Разве это одно – не счастье? Разве ж не достаточно ему дал Бог, чтоб наслаждаться?!
Но даже Настя его не до конца понимала. Пофыркивала в адрес Сени недовольно, Конечно, женщина, что с нее взять. Ей и бриллиантов хочется, и тропических островов, и маленького черного платья от Шанель. Наверное, высокие запросы Капитоновой и стали в итоге одной из причин, почему они разбежались. Конечно, она – внучка члена ЦК. Дочка начальницы отдела в министерстве. Бывшая жена успешного дипломата. Привыкла к красивой жизни.
А он всего-то получил от власти – студию с видом на Патриаршие.
А дело как было: после того как в первом туре в июне девяносто шестого Борис Николаевич опередил Зюганова, в избирательном штабе, разумеется, принялись отмечать. И изрядно махнувший Сам громогласно стал спрашивать каждого: «Ну, теперь проси чего хочешь». Когда очередь дошла до Челышева, тот сказал не моргнув глазом:
– Хочу отдельную квартиру в Москве, на Патриарших.
Ельцин кивнул, а помощник – не Суханов, уже другой, записывавший пожелания, только крякнул от злости и зависти. Челышев думал: ну поболтали – и забыли, тем более выпивши все были, а Президент – изрядно. Однако вскоре Арсения пригласили в мэрию и вручили ордер.
Квартира и в самом деле оказалась на Патриарших – однако двадцать один метр и в мансарде, да и потолок всего два двадцать. Впрочем, дареному коню…
Могучий поток воспоминаний утащил было Арсения почти на пятнадцать лет назад – но вот и вернул, выкинул снова на берега Патриарших…
Недавно он понял, что созрел вспоминать. И тогда же было ему откровение, что он должен написать Книгу.
То будет труд всей его жизни. Надо припомнить, решил он, и записать все, что было со мной, – потому что никто другой про мою жизнь не напишет. Она – только моя.
Когда речь заходит о мемуарах, перед автором сразу встает вопрос. В любой жизни, даже самой тусклой, мелкой и незначительной, обычно происходит, тем не менее, столь много событий, что пишущий спрашивает самого себя: где критерий отбора? О чем говорить, о чем нет? Что достойно описания? Что следует обойти стороной?
И в самом начале работы над биографией Арсения вдруг осенило: его книга станет ЛАВКОЙ ЗАБЫТЫХ ВЕЩЕЙ. На протяжении одного поколения – его поколения! – в стране произошли столь огромные перемены – и в технике, и в политике, и в образе жизни, – что многие предметы, которые были широко распространены в обиходе еще двадцать, двадцать пять, тридцать лет назад, ныне не просто стали редки. Они – исчезли. Начиная от стеклянных бутылочек с кефиром (помните, с жестяными крышечками?) и ключей на бечевках, что носили на своих шеях школьники. Не стало множества вещей: октябрятских звездочек, комсомольских и партийных билетов, пионерских галстуков. Исчезли стенды, на которых вывешивали газеты. Автоматы с газировкой. (Появились недавно, правда, ностальгически похожие, однако явно не те.) Автоматы для размена денег в метро – впрочем, как канул в Лету и универсальный жетон для проезда, пятак. Не стало авосек. Таблиц Брадиса (равно как и конторских счетов). Пистонов для игрушечных пистолетов. Летних кинотеатров. Исчезла копирка (как, впрочем, и пишущие машинки). Канули в дыру времени катушечные магнитофоны – и, разумеется, бобины для них. А чуть позже исчезли и кассеты – наряду с кассетными магнитофонами. (И диктофонами – вроде того, на который он писал интервью с Ельциным.) Не стало брезентовых рюкзаков – по типу того, с каким Сеня некогда прибыл в столицу из Южнороссийска. И брезентовые палатки тоже исчезли. Растворились в реке забвения многие забавные магазины. Например, «Химические реактивы» (что располагался на улице Двадцать пятого Октября, ныне Никольской, напротив редакции «Советской промышленности»). Не стало «Спортивной книги» (на Сретенке). «Даров природы», где порой продавалась лосятина, медвежатина и морошка. Магазина «Колбасы» на Солянке – одно время переименованного ввиду полного отсутствия колбасы. Пропал, наконец, бассейн «Москва»…
Можно длить и длить мартиролог. Не стало в магазинах отделов «Соки – воды». И перевернутых конусов с соками тоже не стало. Перестали пользоваться в быту матерчатыми салфетками (их повсеместно заменили бумажные) и хлопчатобумажными носовыми платками. Из туалетов практически повсеместно сгинули газеты – их заменила туалетная бумага.
О каждом подобном предмете любой достаточно взрослый человек мог бы написать СВОЮ ИСТОРИЮ. Потому что у каждого бывшего обитателя Страны Советов имелись собственные взаимоотношения с почти исчезнувшим с пределов Земли предметом. И у Арсения история была своя.
