О каждом подобном предмете любой достаточно взрослый человек мог бы написать СВОЮ ИСТОРИЮ. Потому что у каждого бывшего обитателя Страны Советов имелись собственные взаимоотношения с почти исчезнувшим с пределов Земли предметом. И у Арсения история была своя.
Беда только в том, что всякая описанная вещица тянет за собой другую. Вспоминалось новое, список утрат расширялся, и конца работе в ближайшее время не предвиделось.
Из рукописи Арсения Челышева
ПИОНЕРСКИЙ ГАЛСТУКВ пионеры меня с первого захода не приняли. Вот была трагедия!
Я был наказан, и за дело. Началось с того, что учительница впаяла мне двойку. Я учился в третьем классе, и учился хорошо. Даже четверку считал для себя плохой отметкой. А тут вдруг – бац, двойка! Главное, не помню сейчас, за что конкретно получил «лебедя». Однако тогда мне совершенно точно казалось, что оценка – несправедлива. Думаю, и впрямь училка погорячилась. Чувство обиды было настолько сильным, что после уроков я двойку в своем дневнике стер. Мною не расчет, как сейчас помню, двигал. Я не хотел замести следы преступления. Я хотел вымарать из дневника (и из своего сердца!) незаслуженное оскорбление. Поэтому неуд удалял второпях, причем, надо же было додуматься, стирал с помощью КЛЮЧА от дома, который у меня, как и у многих моих соучеников, болтался на шее НА БЕЧЕВКЕ. В результате в дневнике образовалась практически сквозная дыра.
Разумеется, отверстие в моем дневнике не осталось незамеченным учительницей. И бабушка с дедушкой о моем преступлении тоже узнали. Бабуля только удивленно развела руками: «Зачем ты это сделал, Сенечка?» Родные меня не наказали – однако со стороны педагога последовала суровая кара, причем по идеологической линии.
Идеологические кары вообще были мощнейшим рычагом воздействия на советских граждан. Если не самым действенным. Но это я понял гораздо позже. Угроза лишения ПАРТБИЛЕТА дамокловым мечом висела над каждым членом передового отряда советского народа. Проработка на ПАРТСОБРАНИИ с последующими санкциями являлась для советских тружеников гораздо более действенным наказанием, чем экономические санкции: лишение премии, понижение в зарплате и даже увольнение.
Вот и в моем случае учительница взялась давить меня идеологией.
Близилась годовщина основания комсомола (если кто не помнит, 29 октября), и лучших октябрят в тот день должны были в торжественной обстановке принять в пионеры. Разумеется, я, как твердый «хорошист», числился в числе лучших. Невелика заслуга, потому что в передовиках, удостоенных праздничного принятия, ходила половина класса. И вот меня в наказание (не за самое «пару», а за надругательство над дневником) из классного авангарда вывели. Очень было обидно. Не до слез, однако самолюбие пострадало.
В итоге приняли меня в ряды пионерской организации позже, уже после осенних каникул и седьмого ноября, красного дня календаря, безо всякой торжественности. В компании троечников, хулиганов и всяких умственно отсталых, которые не могли даже вызубрить наизусть клятву: «Я, Челышев Арсений, вступая в ряды пионерской организации имени Владимира Ильича Ленина, торжественно клянусь…»
Таким образом, свой пионерский галстук я по-настоящему выстрадал. Тем слаще было ощущать его на своей шее.
Тогда я учился в городе Южнороссийске. Жил с бабушкой и дедушкой. Наша школа, довольно древнее здание, располагалась на самом берегу моря. В окно класса мы могли наблюдать, как входят в бухту пароходы и «кометы», как снуют рейсовые катера и буксиры. Парты, стоявшие у окна, считались потому привилегированными. В наказание провинившихся пересаживали оттуда на более далекие от морского пейзажа ряды. (Как пересадили и меня после надругательства над дневником.)
Но сейчас не об этом. Наш дом, в котором жили дедушка с бабушкой, также находился на берегу бухты – однако довольно далеко от школы (особенно если мерить город моими тогдашними масштабами восьмилетнего малого). От школы до дома ходьбы было прилично. Наверное, минут двадцать. Притом мне запрещалось идти напрямик, по набережной. Набережная считалась не очень подходящим местом для того, чтобы там самостоятельно гуляли младшие школьники. Объяснение запрета прибрежных прогулок было простое: «Там же по вечерам полно шпаны, вдруг кто-нибудь к тебе пристанет!» Поэтому мне разрешалось ходить по другим улицам – параллельным набережной, но расположенным дальше от моря.
Предосторожность, возможно, лишняя – Южнороссийск, как и весь Советский Союз, был в целом спокойным местом. Но беспокойство бабушки с дедушкой имело под собой основание – если учесть, что занимались мы, третьеклассники, даже не во вторую, а в третью смену.
Сейчас я понимаю, что значила учеба в третью смену – в те времена, когда дети назывались «единственным привилегированным классом». На самом деле в СССР элементарно не хватало школьных зданий. Ракет хватало, а школ – нет.
Итак, начинали мы заниматься где-то в полчетвертого дня, а заканчивали в полвосьмого – восемь вечера. И в ноябре я шел домой уже в кромешной темноте.
Надо заметить, никого из класса никто из родителей (или там бабушек-дедушек) после занятий не встречал. Да и стыдно как-то было, если тебя вдруг после уроков взрослые сопровождают. Мы сами против проводов протестовали.
Хотя практически каждому из нас до дома было шагать и шагать. Южнороссийск в те времена был трех-, максимум четырехэтажным. И по преимуществу – одноэтажным частным. Поэтому по горам вокруг Цемесской бухты город расползался далеко и высоко.
Я жил, считай, в самом центре – и то мне требовалось пройти от школы около километра, семь или восемь больших кварталов. Никому из моих однокашников со мной было не по пути. На уроки и с уроков я всегда ходил в одиночестве.
Итак, ноябрьским вечером мне на шею наконец повязали выстраданный мною пионерский галстук. Потом последовало что-то вроде торжественной линейки (далеко не столь торжественной, какой удостоились наши чистые, незапятнанные однокашники первого приема двадцать девятого октября). И наконец нас распустили по домам.
Я выбежал из школы. С моря начинал задувать норд-ост (как звали свирепый здешний ветер местные) или бора (как именовался он официально и как обычно обзывали его приезжие). Курточку я, разумеется, распахнул настежь. Я хотел, чтобы все видели: идет не какой-нибудь там малыш-октябренок, а взрослый товарищ, пионер.
Красиво повязанный галстук словно грел мне шею снаружи своими алыми языками.
Гордость переполняла душу.
Однако на темных улицах практически не встречалось прохожих. Вечер, девятый час, норд-ост: кому охота шляться по городу! Я никому не мог продемонстрировать ни новый галстук, ни свой изменившийся статус.
Тогда я решил слегка изменить маршрут. Нет, не стал выходить на набережную, которой меня основательно запугали и где от холодного ветра, того гляди, пришлось бы куртешку застегнуть, алую красоту спрятать. Я пошел другим курсом: еще дальше от моря на главную улицу города под названием Советов. Здесь продолжали работать магазины – центральный продовольственный и табачная лавка. Народ спешил на девятичасовый сеанс в кинотеатр «Москва» и шумел в ресторане «Бригантина». Тут кое-где даже горели фонари, и галстук мой был более заметен.
Насколько же (я думаю сейчас) мы не меняемся с возрастом! Прошло много лет, у меня выросли и даже начали седеть усы, а все туда же. Помнится, Настя подарила мне фирменный шарфик. И фирма-то не бог весть какая, но с узнаваемым торговым знаком. И что вы думаете? В первый день я этот шарф надел даже не с пальто, а в стиле тренера Моуриньо с пиджаком и повязал его так, чтобы торговая марка смотрела наружу. Еще и отслеживал выражения лиц встречных: заметили они, в каком шарфе я иду?! Что за мальчишество!
Вот и тогда, тридцать шесть лет назад, я свернул на улицу Советов и гордо понес себя с пионерским галстуком – мимо горпарка и планетария, госбанка, главного гастронома, ресторана «Бригантина»… Здесь прохожие навстречу стали попадаться – но, увы!.. Никто не обращал на меня внимания. И то, что я сделался юным пионером, вообще мало кто замечал.
И только одна-единственная женщина средних лет (то есть, я думаю сейчас, около тридцати) приметила мой галстук. И кажется, поняла, что творилось у меня на душе. И улыбнулась мне: приветливо, снисходительно, по-доброму. Может, у нее у самой сын или дочка только что вступили в пионеры? А может, она была учительницей из другой школы? Или пионервожатой? Или просто проницательным, приметливым и добрым человеком?
…В итоге – пионером я пробыл около пяти лет. Дольше, между прочим, чем комсомольцем. (Из рядов ВЛКСМ меня изгнали «в связи с возбуждением уголовного дела».) Отношение к алому галстуку менялось – как меняется со временем отношение ко всякой вещи. Тем более – к символу, не имеющему никакой практической ценности, а лишь олицетворявшему идею.
