– Не помню я! Ты из меня всю душу вытряс, ничего я не помню!
Вот так: «криком крик поправ», я тут же был опущен на пол, и надо мной прозвучало:
– Ничего, вспомнишь, гаденыш! Илия лично сверну тебе башку, уродец!
Дверь захлопнулась, загремел засов, я остался один.
«Подкова» – «лошадиная обувь», «овес» – «основа для «лошадиной фамилии» (Чехов)». Опять литературщина… Можно так: «содержимое торбы». «Вожжи» – «дистанционный привод возницы»… Неплохо. «Пони»…
Пока мою башку не свернули, ее надо заставить работать. Она должна что-то придумать и вызволить меня. Я вдруг отчетливо понял, что попал в плохую компанию. В компанию, где лишить человека жизни – вполне реальное дело. Прежде всего следовало привести в порядок мозги, заставить их шевелиться. Я пошел проторенным путем.
«Пони» – «лилипут у лошадей»… Ну, зачем так, ну не надо горечи: на горечи далеко не уедешь… Пусть будет просто – «конь-недомерок». Пусть, конечно… Однако надо что-то делать. Что? Хоть бы пришел кто-нибудь из конюхов, открыл бы невзначай дверь… Попробовать, кстати… Попробовал. Заперта. Осмотрелся внимательно. Голые стены. Никаких приспособлений конюшенных, вообще никаких предметов. Пожалуй, я здесь не первый узник. Все предусмотрительно вынесено, чтобы и соблазна не было добраться до окошка, до узкого прямоугольного окошка под самым потолком. Оно вытянуто параллельно полу и потолку. Фрамуга. Фрамуга открыта – должно быть, до самых холодов. Интересно, как ее закрывают, если с нее не свешивается никаких шнуров? Наверное, втаскивают сюда длиннющую лестницу. Я сидел на холодном полу, привалившись к стенке, и разглядывал эту несчастную фрамугу. Больше разглядывать было абсолютно нечего. Пожалуй, тут будь хоть семи пядей во лбу – ничего не придумаешь. Допрыгнуть до потолка можно было разве что с подкидной доски. Но подкидной доски не было. Вообще ничего не было, разве что конский дух напоминал о цирке, о цирковой жизни, отважной и открытой, когда ничего ни от кого не нужно было скрывать. А теперь? А сейчас? Разложим-ка все по полкам. Я сижу здесь и готовлюсь к худшему, потому что скрываю номер телефона человека из СВС. За этой таинственной СВС охотятся люди из компании лектора – российские фашисты. Они хотят отомстить за гибель своих бесстрашных душегубов, к которым снисходительно правосудие. Я не сочувствую душегубам. Я не одобряю и самосуд. Я – маленький человек в прямом и переносном смысле этого слова. И я хочу, чтобы в стране правил простой человеческий закон. Чтобы один человек не мог просто взять и убить другого, который всего-навсего пришелся ему не по вкусу. Чтобы такое злодейство каралось по всей строгости закона – без дураков. И не рисковало бы повторяться. Я не хочу, чтобы кишели зловещие тайны и молодые люди падали замертво во время игры, пораженные отравленными стрелами. Да, я, что называется, не вышел ростом. Я в этом смысле – не нормальный человек. Но я хочу нормальной жизни, черт возьми, курат! И еще я хочу помочь моему другу Евгению, у которого воистину в чужом пиру похмелье, повторюсь – курррат!
Итак, выбраться – выползти, вылезти, выпрыгнуть невозможно. Отдать себя на заклание нежелательно. И что же? Остается одно: притаиться у самой двери, когда станут отодвигать засов и ринуться между ног, выскочить на улицу, а там уж действовать по обстановке. Шансов у маленького человека убежать от большого, конечно, не много. Но ведь других вариантов нет. Остается этот. А пока что ждать и желательно не нервничать. Пустить мысли по спокойному руслу. «Побег» – «из неволи на волю по собственной воле». Длинновато. Зато – с изюминкой. «Правосудие» – «торжество закона». Лаконично. Но не точно. Но лаконично… «Милиционер» – «наш страж порядка (в идеале)». Неточно. Неправильно. Выходит, что если страж порядка идеальный, то он – милиционер, а если не идеальный… Чушь. А вот так: «в идеале – страж порядка».
Классно. Сам доволен! «в идеале – страж порядка». Неплохо, неплохо. «Судья» – что-нибудь нетривиальное, например, футбольное: «не медик, а раздает горчичники». Или так: «на ринге – рефери, в футболе – арбитр», или любая половина от этого…
Раздался звон разбитого стекла, и в помещение влетел обломок кирпича.
Я вырос у моря, и мне случалось видеть, как швартуются большие суда. Сначала с судна подают бросательный конец, то есть кидают на берег сложенную в «бухту» тонкую веревку с грузиком. «Бухта» в воздухе распрямляется, конец веревки с грузиком падает на берег, другой конец остается в руках у палубного матроса. Матрос привязывает его к петле швартового каната, и находящиеся на берегу вытягивают этот канат и накидывают петлю на портовый пал. После этого судовой шпиль наматывает на себя швартовый канат, притягивая судно к берегу.
Я догадался, что тот шпагат, к которому был привязан обломок кирпича, являлся не чем иным, как бросательным концом, схватил его и стал вытягивать. Как я и ожидал, к нему была привязана крепкая бельевая веревка, достаточно толстая, чтобы по ней можно было карабкаться, делая ногами «ступеньку». И конец этой спасительной веревки был закреплен где-то за окном. Через минуту я уже висел над землей, подо мной был неухоженный газон, то есть обыкновенный твердый грунт. Я слегка откинул тело назад, отпустил руки. Если бы я падал с такой высоты на батут, я пришел бы мягко и легко погасил инерцию. Но я падал, кураг, на твердую почву и полусогнул ноги и руки и старался податься вперед, как парашютист. Благодаря этому мои драгоценные конечности остались непереломанными, я только отбил колено, локоть и разодрал лоб почему-то. Однако встал и даже попрыгал. Убедившись, что все цело, припустил по аллее к выходу из парка. Я все же оглянулся посмотреть, к чему же был привязан конец веревки. Увидел: к молодой елочке, что росла у самой конюшни. Увидел и успокоился, как будто это могло иметь какое-то значение для меня… А впереди-то, впереди, там, где аллея заворачивала влево, мелькнул и скрылся за поворотом желтый велосипед.
Средневековые игры кончились, на полянах сидели и распевали песни недавние противники. Девочка лет четырнадцати вела под уздцы понурого пони. Я не увидел лектора – я почувствовал его приближение спиной. Я быстро обернулся. Лектор бежал от конюшни, смешно выкидывая длинные ноги. Расстояние между нами стремительно сокращалось. Поравнявшись с пони, я со словами «потом объясню» вырвал из рук девочки уздечку, оседлал покрытую попонкой спину и пришпорил пони пятками. Пони радостно вскинул голову и понес галопом. Прохожие с интересом глядели на необычного всадника. Недавние «крестоносцы» подбадривали озорными выкриками, дети в восторге хлопали в ладоши. Скосив глаз, я увидел, что лектор, не прекращая бега, что-то орет в мобильный телефон. И я увидел их. Они бежали наперерез – один при этом прятал в карман мобильный телефон, другой доставал из-за пояса… да, кажется, доставал из-за пояса пистолет. «Эх, подумал я с каким-то истерическим весельем, – помирать, так с музыкой!» И еще подумал: «На миру и смерть красна». И еще: «Артиста хоронят под аплодисменты». Под эти, отдадим им должное, идиотские мысли я вскочил на спину маленькой лошади и поднял одну руку для комплимента. Мысли у меня, допустим, были действительно идиотские, но поступки вполне разумные: мне нужно было привлечь к себе внимание, собрать как можно больше зрителей. Скопление народа было моим единственным шансом. Я наклонился, ласково похлопал пони по шее, и мой дорогой пони перешел на легкую рысь. Я говорю «дорогой», а не «дорогая», потому что, несмотря на критичность ситуации, заметил, что пони – мальчик, а не девочка. У лошадей это, слава богу, видно сразу, не то, что у некоторых домашних животных, когда, например, семейного любимца числят котом, пока он не принесет котят.
Опять мои мысли вышли из-под контроля, полетели в сторону, успокаивая меня, отвлекая от предстоящего риска. А я между тем присел на конской спине на корточки, спружинил несколько раз, взвился в воздух и резко сгруппировался. Короче говоря, сделал сальто и приземлился на крепкую спину маленького коня. Пони слегка вздрогнул, но не запаниковал, не заржал, не дернулся, уверенно продолжал бежать легкой рысью. Может быть, он когда-то работал в цирке? Верней всего, что так. Я сделал еще сальто и услышал аплодисменты. Ура. Но вышел из сальто не слишком чисто, еще немного – и не удержал бы равновесия. Рисковать я больше не стал, принялся спрыгивать на землю, делать по ходу движения несколько фляков и запрыгивать на лошадку. Между тем мы приближались к подножью холма, где совсем недавно поразили стрелой молодого человека. «Сакральное место, – подумалось мне. – Ну и пусть. Артиста хоронят под аплодисменты». Аплодисменты и одобрительные крики действительно все время раздавались. Возле дуба мы с пони остановились. Дуб стоял, растопырив ветви, словно человек, раскинувший руки для объятий. Оттолкнувшись от конской спины, я легко ухватился за ветку, без промежуточного маха сделал подъем переворотом и застыл в упоре, как попугай на жердочке. Публика зааплодировала. Публика зааплодировала, засвистела, заулюлюкала. Народу вокруг дуба собралось немало. Я не видел среди людей своих преследователей, но шкурой чувствовал, что они где-то здесь.
