Опять мои мысли вышли из-под контроля, полетели в сторону, успокаивая меня, отвлекая от предстоящего риска. А я между тем присел на конской спине на корточки, спружинил несколько раз, взвился в воздух и резко сгруппировался. Короче говоря, сделал сальто и приземлился на крепкую спину маленького коня. Пони слегка вздрогнул, но не запаниковал, не заржал, не дернулся, уверенно продолжал бежать легкой рысью. Может быть, он когда-то работал в цирке? Верней всего, что так. Я сделал еще сальто и услышал аплодисменты. Ура. Но вышел из сальто не слишком чисто, еще немного – и не удержал бы равновесия. Рисковать я больше не стал, принялся спрыгивать на землю, делать по ходу движения несколько фляков и запрыгивать на лошадку. Между тем мы приближались к подножью холма, где совсем недавно поразили стрелой молодого человека. «Сакральное место, – подумалось мне. – Ну и пусть. Артиста хоронят под аплодисменты». Аплодисменты и одобрительные крики действительно все время раздавались. Возле дуба мы с пони остановились. Дуб стоял, растопырив ветви, словно человек, раскинувший руки для объятий. Оттолкнувшись от конской спины, я легко ухватился за ветку, без промежуточного маха сделал подъем переворотом и застыл в упоре, как попугай на жердочке. Публика зааплодировала. Публика зааплодировала, засвистела, заулюлюкала. Народу вокруг дуба собралось немало. Я не видел среди людей своих преследователей, но шкурой чувствовал, что они где-то здесь.
– Музыку! – закричал я во всю силу своих скромных легких. – Дайте музыку!
И музыка нашлась. Не сказать, чтобы слишком трезвый, но вполне еще самостоятельный мужик лет шестидесяти с баяном в руках вынырнул из нестройных рядов и растянул меха. «Марш», – возвестил он, и в тот же миг полилась родная, как колыбельная, песня из культового кинофильма «Цирк». Очень кстати появились два гитариста, они заключили марш в жесткие рамки ритма, с которым у баяниста в силу обстоятельств не ладилось. Телу моему стало весело, в меня, что называется, вселился кураж. Я приподнял таз, просунул ноги между рук и долго держал угол, не уставая. Потом сгруппировался, прижав колени к груди, и сделал стойку на руках. «Потанцевал» на руках – походил по ветке в такт музыке. Публика (а ее собралось уже порядочно) шумно выражала свое одобрение. Вдруг шум сменился мертвой тишиной: я летел с ветки вниз головой. Зато, когда, крутанувшись в воздухе, я приземлился на ноги, подняв широко расставленные руки, тишина взорвалась аплодисментами. Пони стоял рядом, не шелохнувшись, косил на меня глазом. Здесь же стояла девочка, его хозяйка, держала подопечного за уздечку. «Стой так», – сказал я ей, упер руки в конский круп, оттолкнулся от земли и принялся крутить упражнение «конь» по норме первого разряда. Это было самое трудное из того, что я сегодня проделал: живой конь был куда шире гимнастического, поэтому «разножка» превращалась в настоящий «шпагат» В воздухе. Но я справился. Для поклона я вскочил на пони, собрался было спрыгнуть, исполнив попутное сальто-мортале, но не успел.
Чьи-то сильные руки схватили меня и прижали к полной женской груди. Я услышал: «Валерка, дорогой ты мой». И на меня пахнуло запахом шоколада.
Только одна женщина в мире смела так со мной обращаться. Звали ее Глашей. Когда я работал в цирке, она была нашим костюмером. Глаша была девушкой исполинского роста и могучего телосложения, и мерзавцы-лилипуты прозвали ее «Дюймовочкой». Она посадила меня на теплое, округлое плечо, выставив таким образом на всеобщее обозрение. Я стал открыт для славы и для пули врага.
– Дюймовочка, – быстро сказал я, наклонившись к ее уху, – я в опасности. Сними меня с плеча, выведи из парка и отвези домой.
Ах, цирковые понимают друг друга с полуслова! Через пять минут видавшая виды «копейка» взяла старт от парка и помчалась к моему дому.
Только в душе я почувствовал, как саднят ссадины и ноют ушибы. Но в этом смысле грех было обижаться на судьбу: я, конечно же, легко отделался, спрыгивая на землю из-под самой крыши конюшни. Я не растирался, «промокнул» махровым полотенцем побитое тело и вышел из ванной в мягком халате. А Дюймовочка уже хлопотала на кухне, освоив без лишних церемоний мое нехитрое хозяйство. Яичница, кофе… Ах, у кофе умопомрачительный запах, когда его варит кто-то другой! Отыскала коньяк и половинку шоколадки (ее слабость к шоколаду была известна всему цирку) – И когда мы пригубили и поели каждый в меру своей природы, она спросила:
– Что же с тобой случилось, от кого ты спасаешься, и где ты взял пони?
– Сейчас, – сказал я, – подожди вот…
Я снял с аппарата телефонную трубку, раскрутил ее и вынул микрочип. Готов поклясться, что это был тот самый «жучок», который уже побывал однажды в этой трубке. Вот и следы первого скотча, Лектор не швырял денег на ветер!
– Вот видишь, – сказал я. – Это поставили не более часа назад.
Очень кратко рассказал, что со мной произошло в последние дни. Мне кажется, она ничего не поняла. Только смотрела на меня большими добрыми глазами и покачивала головой. Потом погладила по головке, как ребенка (никто другой не посмел бы!) и проговорила:
– Вернулся бы ты в цирк, Валерка, был бы, по крайней мере, под присмотром. Вон ты, в какой форме еще держишься!
– Да нет, – вздохнул я, – какой уж акробат в тридцать лет!
– А клоун? – не сдавалась она. – Ты же уникальный клоун, талантливый, единственный в своем роде! Никулин до какого возраста выходил на арену? А Карандаш?
– Не могу и думать – сказал я, – после гибели Лики – не могу.
– Ах, Лика, – горько вздохнула Дюймовочка, и ее большие глаза наполнились слезами.
Я и сам почувствовал, что плачу, и не стал сдерживать слез: в присутствии Глаши плакать было не стыдно. Может быть, это была реакция на все напряжение сегодняшнего дня, но я уже откровенно ревел, а Дюй-мовочка-Глаша, глядя на меня, просто рыдала. Так мы и плакали в два голоса – маленький мужчина и большая женщина, и неизвестно, сколько бы это еще продолжалось, если бы внезапно не раздался резкий, требовательный звонок в дверь.
Это так говорится – «резкий, требовательный», на самом-то деле – звонок как звонок. Электрическое устройство строго функционально: нажали – позвонило. Но когда вы плачете о прошлом на фоне смертельно опасного будущего, этот банальный, казалось бы, звук заставляет вздрагивать.
Наступила тишина, мы посмотрели друг на друга. Настроение Дюймовочки менялось на глазах. Бабья жалостливость сменилась решительностью.
– Звони в милицию, – распорядилась она, – набери 02, скажи – разбойное нападение.
Звонок повторился.
– Откройте, милиция! – раздался из-за двери веселый голос.
Голос показался мне знакомым и не вызывал тревоги.
Это явно не был голос лектора, что успокаивало. Я спрыгнул с кресла и пошел открывать. Дюймовочка шепнула «Подожди», метнулась в кухню и вернулась с чугунной сковородкой. Этот атрибут семейного очага цирковые подарили нам с Ликой на свадьбу. С поднятой над головой сковородой моя защитница прижалась к стене. Я открыл дверь. На площадке, широко улыбаясь, стоял почти трезвый бывший милиционер Юрий Архипович и держал за руль мой велосипед.
– Юрий Архипович, – воскликнул я – какими судьбами? И почему вы трезвы, ведь сейчас больше двух часов дня? И как вы нашли меня, я ведь не оставлял своего адреса?
Юрий Архипович, не отвечая на мои вопросы, смотрел во все глаза на бесстрашную Дюймовочку, которая так и застыла с поднятой над головой сковородкой. А насмотревшись, скомандовал:
– Вольно! Зачехлить оружие! А на твои вопросы, Валера, отвечаю по порядку. Пришел я к тебе, чтобы отдать вот это транспортное средство. Само транспортное средство нашел в парке. Оно валялось. Откуда знаю, что твое: видел тебя утром на нем, еще удивился цвету. Ты, между прочим, проехал мимо и не заметил меня.
Почему я, будем говорить, трезвый? Отвечаю: когда в парке сражаются «рыцари», я не напиваюсь. Я люблю смотреть на этот театр трезвыми глазами. Между прочим, я люблю исторические книжки. Мне они нравятся. А «пробить» твой адрес и вовсе не составляло труда. Как-никак, я – бывший мент. Кстати, мог бы и пригласить зайти, раз такое дело.
– Конечно, конечно, – поспешил я исправить оплошность, – заходите, Юрий Архипович!
Он принялся расшнуровывать туфли, я достал из шкафчика большие тапочки. Потом сделал широкий жест:
– Знакомьтесь. Глаша, это – Юрий Архипович. Юрий Архипович, это – Глаша.
Юрий Архипович с удовольствием обозревал то, чем природа одарила Дюймовочку.
Дюймовочка манерно подала руку ладошкой вниз, артистка. То есть оставляла мужчине выбор между рукопожатием и приложением к ручке губами. Почти абсолютно трезвый Юрий Архипович руку, поколебавшись, пожал. Зато через пару часов, когда состояние досадной трезвости было успешно преодолено, прощаясь, целовал именно для этого поданную немаленькую ручку, заглядывая в прекрасные, как было им же объявлено полчаса назад, глаза.
