— Значит, ты был его шофером в лучшие времена? — спросил я. Говорить "шофером Заклепкина" как-то язык не поворачивался.
— я и в худшие его не бросил. Хороший был человек, себя не жалел и нас с ней, — он кивнул на домработницу, — не обижал.
— А мне не показался. Когда я поймал его на краже документов, он чуть не на коленях ползал.
Опрелин плюнул мне в лицо:
— Документы украдены мной! — но он врал, видно было.
Я собрался врезать ему, но один из милиционеров уже заехал Опрелину по почкам. Видимо, он принял меня за «своего», только из другого ведомства. Мне бы утереться и обидеться, но я еще не все выяснил.
— Он случайно убил Шекельграббера или нарочно?
— Случайно кирпич убивает.
— И не жалко ему было иностранного подданного?
— Что их жалеть, безродных! Их ненавидеть надо, их везде убивают, потому что суются повсюду, как крысы!
Опрелин пел голосом бывшего шефа, но я все-таки сказал:
— Совершенно бессмысленное занятие. Хоть половину перестреляй, они наберут на интернациональной свалке новых эмигрантов и вырастят точно таких же американцев, а может, и хуже нынешних. Но ведь Заклепкин не одного Шекельграббера прикончил, собственного зятя тоже приговорил персональным судом к сумасшедшему дому.
— Туда ему и дорога. Марина Степановна сильно не убивалась. Только рожей смазливый, а так — бездельник и тупица.
— Ну уж не глупее тебя.
— Я из себя элиту не корчил, хотя мог, и мне бы простилось.
— Значит, верно служил.
Подошел Квочкин, сильно расстроенный, и сказал:
— Поехали в отделение. Тут все ясно, а там ребята ждут, — он чертыхнулся почти матом. — Надо же, гад, из-под самого носа ушел!
— Давай этого прихватим, — предложил я, кивая на Опрелина. — Он все знал, помогал воровать документы, статья в законе найдется.
Но Квочкин лишь махнул рукой.
Мы выбрались в переулок и пошли к машинам.
— Значит, ты вышел на Заклепкина, когда узнал, что его дочь — любовница Шекельграббера? — спросил я.
— Это я потом узнал, — ответил Квочкин. — У меня изначально был свидетель, который видел, как Заклепкин вылезал из машины Шекельграббера.
— А если б он отперся. Сказал, что просто залез посмотреть.
— Это только в кино любой дурак милиционеру голову морочит, а милиционер во время допроса читает Уголовный кодекс.
— Почему же ты сразу не арестовал Заклепкина?
— Я тебе говорил: план, процент раскрываемости, будь он неладен! От него ни при каком режиме не отделаешься. Ну и деньгу, конечно, хотел по-легкому срубить.
— Одного не пойму: зачем Заклепкин украл документы? Не мог сразу по башке стукнуть?
— Наверное, хотел сделать Шекельграббера международным бомжем. Психология бюрократа: есть бумажка — есть человек, нет бумажки — гуляй, Вася. Помнишь фильм про итальянцев в России, как мужик без паспорта в самолете жил?
— А зачем деньги вымогал?
— Это кто-то другой, но он уголовно ненаказуем.
— Наверное, Опрелин с подсказки Заклепкина. Доводили мужика до кондиции, выражаясь по-твоему. А зачем?
— Какая разница!
— Но почему Шекельграббер оказался в Армянском переулке?
— Наверное, любовница предостерегла от папы, он и поехал объясняться.
— Спозаранку?
— Знал, что Заклепкин рано утром гуляет с собакой.
Наверняка Размахаева «раскололась», поэтому и миллион Шекельграббер у нее оставил, — подумал я…
Домой попал поздно. В почтовом ящике нашел анонимную записку, но сообразил, что от сбежавшего Горчицына. Он продолжал делать намеки. Писал, что однажды подвозил Размахаеву в Армянский переулок и та, тяжко вздохнув, призналась, что отец расстроил всю ее половую жизнь. Лучше б сознался, что спрятал кошелек Поглощаева, мелкий пакостник!.. Записку я смял и поднялся на свой этаж. Выдернул гвозди из двери и починил замок на скорую руку, попросив у соседа инструмент. Потом позвонил Поглощаеву:
— Зачем вы разболтали всем кому ни попадя, что мне известен убийца?
— Да никому особенно… А что такое?
— Да ничего особенного: он застрелился.
Поглощаев по привычке надолго умолк. Когда мне надоело ждать, я вспомнил о самом главном:
— Послезавтра приду за гонораром.
При упоминании денег Поглощаев воспрял:
— За что ж теперь платить?
— за то, что человека отправили на тот свет по недомыслию. Или умышленно? Вы ведь даже не спросили, кто застрелился…
Я прошел на кухню, зажег свет и обалдел. Ну когда, наконец, одомашнят животное, охотящееся на тараканов! Никаких денег за него не пожалею…
Через два дня я пошел в "Долину царей" за гонораром. В конторе сидел один Кашлин. Он отдал деньги, высчитав триста долларов, и заставил расписаться в какой-то липовой ведомости. Я спросил, где остальные сотрудники. Оказалось, сегодня хоронили Шекельграббера и с кладбища все уехали на поминки.
— А у меня персональные поминки, как бы филиалом, — объяснил Кашлин и вынул из-под стола бутылку. Прятал он ее, видимо, по старой совдеповской привычке.
— Не думал, что Поглощаев так легко расстанется с деньгами.
— Да, — ответил Кашлин, размышляя о чем-то другом. — В стране вырос новый тип жлоба-жадины — Поглощаев. Он жалеет все для других, чтобы уничтожать самому.
— Зачем же он нанимал частного сыщика?
— Я настоял, — сказал Кашлин. — Терентьевич доставал какую-то левую нефть для Югославии, а "Долина царей" была официальной «крышей» за посреднический процент. Милиция могла до этого докопаться, если бы всерьез занялась Шекельграббером и подняла документацию. Вот и пригласили вас.
— Все равно платить, — сказал я.
— Одно дело оплатить вас, другое — всю правоохранительную кормушку.
— Для этого Размахаева и просила меня подозревать Терентьевича?
— Почти, но велел ей я.
— А кто спрятал документы Поглощаева?
— Горчицын по моей подсказке, чтобы Поглощаев перепугался до смерти и чтобы активизировать вашу деятельность.
Меня отчего-то тоже потянуло на откровенность.
— Зря старались. Думаете, это я поймал Заклепкина? Это милиция, а я — подставка, создававшая видимость поиска Заклепкина вычислили в первый же день.
— Ну и правильно, — сказал Кашлин. — Идет перераспределение средств любыми немыслимыми способами. Сами видите, вся деятельность в стране — суета и только. И как ни крути, грабим мы собственное добро очень дружно и по взаимному согласию, только одни — по мере возможности, а другие — посильно мозгам. Но смешнее всего смотреть на эти жалкие потуги сохранить и увеличить награбленное, вложить в какое-нибудь дело, которым заправляют такие же воры, но организованные в банду.
Мы выпили за помин души Шекельграббера.
— А старик еще жив? — поинтересовался я.
— Жив, но не выживет, потому что не хочет. Он умер вместе с партией в девяносто первом.
— А что будет с Размахаевой?
— Замуж Марина больше не выйдет. Я обрекаю ее быть моей любовницей до климактерического возраста за ошибки юности.
— Кажется, я понял: Заклепкин спал и видел дочь за Терентьевичем, Шекельграббер путался у всех под ногами и знал много компромата, а Кашлин собрал их в снежок, бросил в стену и ушел с Размахаевой в обнимку… Но ничего у вас не выйдет: во-первых, вы скоро сопьетесь; во-вторых, Размахаевой вашего кошелька надолго не хватит.
— Нет, я очень богатый. Могу подкладывать стодолларовые бумажки под ножки стола, чтоб не качался, — сказал Кашлин. — Заберу свой пай из фирмы и уйду обратно в институт. Брошу пить и буду жить по Брэггу: питаться салатом, аплодировать каждому своевременному «стулу» и, глядя на двухнедельную мочу в баночках на подоконнике, радоваться, что осадок так и не выпал. Где, кстати, ваш друг из "Московского лесбиянца"? Он сулил мне экземпляр "Чудо голодания"…
P.S. "Товарищ полковник. Нормативно оформленный рапорт о проделанной работе по делу гр. США Д.Шекельграббера я представил, но, будучи куратором Союза журналистов, не удержался и написал еще беллетризованный (то есть олитературенный) отчет, изменив фамилии и исказив факты. Прошу Вашей санкции на печать данного произведения в периодике под псевдонимом. Прошу также вынести благодарность куратору Сандуновских бань".
Дата и подпись неразборчиво.
