Доктор. Сначала к нему, потом к Насте, которой я послал записку, чтоб дожидалась меня.
Едем долго, извозчик везет всё время с какими-то поворотами, это раздражает меня.
Но, наконец, доезжаем.
За те дорожные неприятности мне уготована премия — у доктора нет пациента, и я сразу прохожу в кабинет.
Манера моя уже обычная — приехал от генерала Казанцева, извольте любить и жаловать.
Доктор не знает Казанцева, но на вопросы отвечает охотно и дружелюбно.
— Да, сердце было совсем никаким. Видимо, наследственно ему досталось больное, ну а военная жизнь износ дает большой дополнительный.
— И по срокам его жизни...
— Такого, примерно, и ожидал. А что именно заинтересовало тут жандармерию?
Рассказываю про проблемы с наследством, что мне не запрещено было делать.
— Он мне сам говорил про племянницу в Петербурге. А в честь чего, позвольте спросить, вдруг всё секретарше. Да, она милая женщина, однако вдруг всё.
Объясняю в деликатной манере «в честь чего».
Доктор слушает... и брови его сдвигаются:
— Простите меня, молодой человек, — доктор, волнуясь, расслабляет галстук под белым халатом. — Тут недоразуменье, должно быть — вы точно имели в виду между ними интимную связь?
— Ну, так с ее слов.
Волнение доктора продолжается и передается мне — оттого что ничего непонятно.
— Голубчик, это ерундистика, чепухистика, простите, какая-то.
— Почему?
— Да потому что активность мужчины, как и женщины, впрочем, но мужчины — особенно, зависит от нормальной сердечной деятельности. При такой, как у него, эрекция... вам понятен этот термин?
— Ну, не ребенок.
— Она почти невозможна, понимаете? И если бы даже он как-то сумел напрячься, сам акт не привел бы к экстатическому результату.
Такую категоричность мне трудно сразу поместить в какую-то схему:
— Доктор, это обязательно именно так? Я имею в виду — нет исключений?
— Про исключения медицина всегда говорит — они есть. Но у меня, простите, из постоянного наблюдения за больным, такое исключение не складывается.
— Еще один вопрос: лекарство давала она? Что за лекарство, кстати?
— Капли. Для повышения артериального давления.
— Что если их не давать, э, точнее — давать вместо них нейтральное что-то?
— У меня нет оснований для такого заключения.
— И все-таки, теоретически?
— Если простыми словами — увеличится риск остановки сердечной деятельности.
Н-да.
Опять моя мысль останавливается только на этом.
Ну и поеду к Анастасии. С дядей и Казанцевым договаривались встретиться только вечером, на Рождественке.
Еду с пустой головой, теперь почему-то радуют повороты и переулки.
Недолго, хотя, отсюда до Настиной гостиницы.
О! прогуливается, дожидаясь, у входа.
Я машу ей рукой, скоро сажаю и велю извозчику:
— В Донской монастырь.
— Далековато, барин.
— А тебе лишний полтинник ни к чему заработать?
И сразу поехали быстро.
Настя говорит, что побывала уже в полиции, написала продиктованное ей заявление:
— Вы верите, правда, что-то получится?
— Настя, мой дядя — ученик Алана Пинкертона, слышали о нем?
— Конечно, я всё время читаю англоязычную прессу.
— А Казанцев — главный человек Москвы по уголовным делам.
— И еще вы! — Она улыбается чуть шаловливо. — Вы сказали, мы едем в монастырь?
— Донской — главный некрополь московский, там пол истории нашей лежит.
Донской монастырь с его прекрасным собором Шестнадцатого века и Церковью — семнадцатого, Донской монастырь — не кладбище. Там не умершие, там люди покоятся. Это нельзя объяснить, надо быть там и чувствовать: дядю Пушкина, «Пиковую даму» — Наталью Петровну Голицыну (урожденную Чернышеву), там и прекрасная церковь-усыпальница рода Голицыных, редко, но используемая для богослужения, Зубовы — от Екатерининского фаворита, Огонь-Догановский, которому Пушкин, незадолго до свадьбы, умудрился проиграть 25 тысяч рублей. Огонь-Догановский тоже изображен в «Пиковой даме» хозяином картежного дома, где сошел с ума Герман. Там замечательный наш поэт Иван Иванович Козлов, переведший знаменитый «Вечерний звон» из Мура и написавший поэму «Чернец», слепком с которой стал Лермонтовский «Мцыри». Эпохи, там эпохи, но они не ушедшие, а теплые рядом.
Настя удивляется и радуется, что мы туда едем.
— Еще, после Калужской заставы, начнутся дачи, и вы увидите такое количество сирени, которого не видели во всю жизнь.
Опять улыбка — полного и радостного доверия.
«Такая» не может быть у преступницы.
Я почему-то вспоминаю Сашку, который пьет сейчас где-нибудь на Монмартре, ехал бы, дурак, сейчас лучше с нами.
Скоро начинается обещанная сирень.
Ровными высаженными кустами, и дикими кучками вразброс, отдельными кустами-деревьями...
— Это чудо какое-то!
— А я вам и обещал.
Неожиданно скоро подъезжаем к монастырю.
Я позаботился о медных деньгах для просящих у входа, и с этого начинаю.
Нас благодарят и крестят.
Настя принимается раздавать подряд серебро, что у нее в кошельке.
Бедные радуются, и возникает легкое чувство счастья... и несчастья.
Мы сначала идем в собор — помолиться и поставить свечки.
Расходимся там... каждый думает о своем.
И снова встречаемся на ступеньках у входа.
— Как хорошо здесь, нетягостно, — говорит Настя. — У нас на Невском кладбище всё плиты-плиты, знаменитости разных значений, давит, в ушах звучит — их нет, их нет.
— А здесь, будто мы вместе все.
Она согласно кивает.
Мы идем по нешироким мощенным дорожкам, я в роли гида, небо ясное над головой — синева, уходящая в бесконечность.
Много деревьев, высокой травы — в них птицы, отрывки пения там и здесь.
— Сережа!
Я поворачиваюсь...
— Павел Дмитриевич! Здравствуйте, а я думал, вы в Париже.
Граф Киселев. Я знаю его с детства, он воевал с моим дедом, был одно время его подчиненным. Выглядит в свои семьдесят два удивительно бодро. Один из самых замечательных людей России, как говорит о нем папенька. Похоже Строганову — великолепен и в военном и в административном деле, человек у него на первом месте — любой, пусть самый маленький. Граф подал проект освобождения крестьян еще Александру I, кажется, в 1816-ом. Авторитет огромный имел и у Николая I, да вот «новому» не угодил и отправлен послом в Париж. Впрочем, угождать граф всегда почитал за низость.
— Так ты закончил университет?
— Да, свой физмат.
Настя представляется и кланяется.
— Что делаешь сейчас?
— Болтаюсь пока при дяде.
— Дядя твой проходимец, как только его удавы не съели. Он был заездом ко мне в Париж.
Слуга сопровождающий скоро подходит и произносит неслышное нам графу.
— Хорошо, отправляемся. Взглянул, вот, на близкие могилы и можно ехать. Теперь, Сережа, рад буду, если соберешься ко мне в Париж.
Прощаемся.
Настя поражена такому знакомству.
Задумывается... в глазах угадывается: «Может, действительно, получится что-нибудь».
— Интересно, Настя, что она показывала вам подлинник завещания... извините, якобы показывала, а не нотариально заверенную копию. Дама ведь очень неглупая. Зачем показывать без свидетелей оригинал, не понимаю.
— Представьте, дядя написал мне, примерно через месяц после приема на службу, что она очень умная, всё схватывает на лету, вообще — находка.
С полчаса мы ходили по знаменитому нашему некрополю, и когда покидали его уже выходя из монастырских ворот, мне стала ясной цеплявшая внутри мысль, не желавшая доселе себя показывать.
Я назвал извозчику адрес того самого нотариуса.
— И как можно быстрее — прибавлю, — Настя удивленно взглянула. — Сделаем одно маленькое важное дело, а потом отобедаем где-нибудь.
На обратном пути сирень снова отвлекла от всяких мыслей, и красоту такую признал бы любой житель тропиков, где растет что угодно причудливое.
В естественных науках главный вопрос — «как». Как, например, сделать, электрогенератор определенной мощности, или как провести химическую реакцию, которая из недорогих компонентов давала бы новый нужный элемент.
Математика, конечно не отказываясь от вопроса «как», но очень любит вопрос «почему», это развивает дотошность, которая вот сейчас именно привела меня к простенькой, но малозаметной для тренированных в других науках людей.
Я прошу Настю подождать меня в экипаже и устремляюсь внутрь нотариальной конторы.
Помощник предупреждающе вытягивает руку, я понимаю, что у нотариуса клиент, но останавливаться не собираюсь.
На меня смотрят с недоумением, я даже не закрываю дверь за собой и прошу — «очень нужно» — выйти нотариуса со мной в приемную, извиняюсь перед клиентом — это не более чем на полторы минуты.
