Лионель украдкой переглянулся с графиней.
— В общем, — сделала вывод мадам де Праз, — вы не верите в то, что личность может раздвоиться?
— Так, как это понимают в житейском смысле или как неврологи об этом думали еще недавно, — нет! Они приняли слишком категорическую позицию. Они не признавали «симуляции», которую находишь в основе стольких психозов, когда даешь себе труд рассмотреть их внимательнее.
— Значит, вы отрицаете то, что человек может жить в двух видах, например: ночью в одном, днем в другом, как этот прокурор Галлерс…
— …как этот прокурор, который жил только на сцене! — дополнил Жан Морейль.
— Согласен! — сказал Лионель. — Но банкир Вильямс ведь существовал в действительности; он вел две совершенно различные жизни…
— Не надо смешивать! Это слабость памяти, и ничего другого!
— Ну а все примеры, приведенные Тэном, Рибо и т д.?
— Старые заблуждения! Недостаточно строгие наблюдения!
— Однако, однако… Я, дорогой друг, знаю один такой случай… Необыкновенный случай, аналогичный случаю «Прокурора Галлерса», до такой степени схожий, что можно подумать, что эта пьеса и внушила этому субъекту бессознательное желание раздвоиться.
— Это меня нисколько бы не удивило, — сказал Жан Морейль. — Судя по тому эффекту, который эта *пьеса когда-то произвела на мою молодую впечатлительность, я легко могу допустить, что она могла бы вызвать у кого-нибудь и полубезумие. Но теперешние теории не подтверждают этого!
— Особа, на которую я намекаю, — продолжал Лионель, — ведет себя точь-в-точь так, как прокурор Галлерс, и она исповедует ваши теории, несмотря на то, что представляет собой живое подтверждение их лживости!
Жан Морейль рассмеялся.
— Вы смеетесь, как человек, который не слишком уверен в своей правоте, — сказал Лионель. — Я очень жалею, что не могу назвать имя моего «субъекта»…
— Неважно! Признаюсь, эти вопросы давно уже перестали меня интересовать…
Но физиономия Жана Морейля опровергла его слова, и мускулы его лица выражали усилие что-то вспомнить.
Надо сознаться, что развернувшиеся перед его глазами четыре акта драмы не вызвали в его душе ничего, кроме самого нормального интереса. Мадам де Праз сидела впереди с Жильбертой. Но Лионель подстерегал каждый жест, каждое движение лица своего соседа. Он заметил только, что Жан Морейль удваивал свое внимание каждый раз, когда Жемье, игравший роль Галлерса, изображал мучения прокурора, осаждаемого каким-то смутным страхом и по разным необъяснимым, неощутимым признакам чувствующего, что его окружает тайна.
Испытание, следовательно, не дало ничего определенного.
В отместку за это мадам де Праз и ее сын, намерения которых нам известны, были вознаграждены взволнованным видом Жильберты. Для нее ужасные перевоплощения чиновника-бандита были откровением в области этих тяжелых, чудовищных явлений.
— Ужасно! — сказала она. — Ужасно!
И эти слова были сладкой музыкой для ее тетки и кузена.
«Жан Морейль, мой мальчик, ты пропал!» — думал Лионель.
Граф де Праз понимал, что вечер не даст больше никаких результатов и в последнем антракте вышел с намерением вернуться в ложу только при финальных репликах, когда Галлерс, исцеленный скорее театральным, чем клиническим, методом, навсегда расстается со своей второй личностью.
* * *
Лионель вышел и в двух шагах от Одеона встретился с Обри, которому и сообщил маккиавелистические инструкции матери.
Хитрый привратник, со своей стороны, рассказал о неудачных поисках, касающихся красавицы Явы.
Он отправился днем в меблированные комнаты, где она жила. При этом Обри взял себе в помощь знакомого тайного агента полиции, чтобы воспользоваться его престижем и карточкой.
Ява разговаривала с хозяйкой «меблирашек». Обри попробовал вмешаться в разговор. Но девица выказала неприступность. Было неловко настаивать. «Укротительница змей», как ее называли в квартале, почти сейчас же вышла, захватив свою шоколадную собачонку и рыжий чемодан.
Увидев карточку полицейского, хозяйка оказалась более словоохотливой. Но Фредди и Ява жили там с недавних пор, и она о них ничего не знала.
— Знаете, — сказала она, — такие люди никогда долго не живут в одном и том же доме. Они вечно кочуют. Живут месяц, два, не больше… Потом снова возвращаются… Эти двое держатся вполне прилично. Платят аккуратно. Работают. По крайней мере, так кажется. Женщина показывает змей; мужчину никогда днем не видать.
После этого она показала обоим посетителям домовую книгу.
Обри сделал оттуда выписки. Он вынул из кармана записную книжку и прочел имя, под которым Жан Морейль был прописан в этом доме:
— Баскар, Альбер, Леон, поденщик, рожден в…
— Мимо! — сказал Лионель. — Какой интерес в этом фальшивом имени!
— Ява записана… Аррегюи, Мари-Луиза, Эрнестина, Адриеннь…
— Неинтересно! Неинтересно!
— Мой друг из тайной полиции предложил мне собрать сведения от прислуги «меблирашек»; я сказал, что дам ему ответ…
Лионель, подумав немного, решил:
— Напротив, рекомендуйте ему оставить Фредди и Яву в покое. Не надо им давать ни малейшего повода думать, что за ними наблюдают. Это помешает одному моему проекту, который я вам сейчас изложу. Мы хотим, чтобы Фредди совершил кражу, грабеж и при таких обстоятельствах, чтобы Жильберта в этом не сомневалась. Вы поняли, Обри?
— Прекрасно понял, граф, — сказал привратник, дьявольская рожа которого засветилась удовольствием.
— Мы рассчитываем на вас, Обри, — продолжал Лионель. — Вы приведете этого человека в нужное состояние. Познакомьтесь с ним…
— Понял! — заявил тот, блестя глазами. — Я уж «настрою его сознание», обещаю вам.
Это выражение «настрою сознание» удивило Лионеля де Праза. Он пристально взглянул на Обри и не мог не удивиться его безобразию, сквозь которое в этот момент, словно пот, пробивалась злоба.
Обри приготовился к посещению бара для того, чтобы выполнить там свое ремесло шпиона. Он надел специальный для этой цели костюм, который вводил его в среду Фредди-Ужа. И, действительно, никому не захотелось бы при свете луны на пустынном тротуаре столкнуться с этим висельником и продувной бестией, которого еще больше безобразила отвратительная улыбка.
— Обри, вы великолепны! — расхохотался Лионель.
Привратник так пошло ухмыльнулся, что граф де Праз возмутился, точно ему было нанесено оскорбление. Он высокомерно спросил:
— Ведь мне теперь бесполезно сторожить перед домом Жана Морейля?
— Совершенно бесполезно, граф. Господин Морейль каждый вечер приходит или в бар, или в меблированные комнаты. Там я справляюсь один, а господин граф может быть свободен.
— Хорошо. Но это еще не все, Обри. Еще остается «добрый гений», знаете? Тот неизвестный, на обязанности которого лежит удерживать Жана Морейля на стезе добродетели…
— Да, господин граф.
— Ну вот, надо узнать, кто это. Вы ведь понимаете, что эти глаза будут за вами следить, когда вы приблизитесь к вышеназванному Фредди! Вы понимаете, что все ваши маневры будут выслежены и, вполне возможно, даже отражены. Берегитесь, чтобы вас не провели! И прежде всего узнайте, кто это может сделать.
— Понял, господин граф!
— Итак, прощайте, Обри! Желаю успеха! Не торопитесь в бар. Ваш Фредди в настоящий момент в Одеоне, в ложе моей матери… Он смотрит последнее действие «Прокурора Галлерса»…
— Надо будет и мне посмотреть эту пьесу в какое-нибудь воскресенье утром, — сказал Обри. — Кажется, она очень душещипательная…
Очутившись на улице, Лионель де Праз набрал полную грудь свежего воздуха с радостью, которую не пытался анализировать.
Пять минут спустя он уже всходил по каменным ступеням, ведущим из вестибюля Одеона к первому ряду лож. Царившие во всех проходах тишина и свет были как-то непонятны и создавали ту странную атмосферу, которая заполняет коридоры, галереи и фойе в то время, когда в зрительном зале публика, погруженная во мрак, слушает говорящих со сцены актеров. Лионель был довольно не глуп и чувствовал всю прелесть этой немой ослепительной картины, это бессознательное удовольствие часто сильнее, чем удовольствие от того зрелища, которое дается на подмостках, ради которого пришли и заплатили в кассе и которое подписано более громкими именами, чем Тишина и Свет.
Лионелю открыли дверь в ложу; сидевшие там в полумраке три существа вместе с ним переживали ту самую драму, конец которой разыгрывался сейчас при свете рампы под покровительством изобретательного вымысла.
Занавес вскоре опустили. Во время разъезда Жильберта бурно высказывала свои суждения.
— Кошмар! Вы знаете, я больна от него, — сказала она Жану Морейлю. — Нет! Подобные вещи наводят ужас!
