Тихий, незарывающийся, он трезво оценил свое положение в посольстве: регулярно приносил в резидентуру все интересное, что проходило через его руки, первые годы — до отмены приказа — безропотно отдавал в кассу посольства часть зарплаты, получаемой в ФАО, во всем соглашался не только с послом и резидентом, но и со всеми влиятельными дипломатами.
Настоящая фамилия его была Шитов. Но чиновник из Консульского отдела МИДа решил, что она неблагозвучна по-английски. И хотя в Италии мало кто догадался бы об этом, фамилию ему все-таки изменили. И в паспорте вместо положенного «Shitov» красовалось «Chitov». Это было и смешно, и даже обидно, потому что в посольстве его жену и дочку сразу стали звать «Читами», как легендарную обезьяну Тарзана. Но он молчал. А лет через пять так привык к новой фамилии, что уже во время отпуска в Москве сам себя называл Читовым.
Читов встретил меня у входа. Человек разумный, деликатный, он не стал расспрашивать о Москве, о семье, а сразу повел в зал заседаний. По дороге я рассказал ему о цели визита.
Мы прошли через большой холл, где на полу мозаикой (все-таки это Рим!) было написано Food and Agriculture Organization of the United Nations и поднялись в большую комнату.
Собрание уже закончилось, и заседавшие, в основном женщины, разбившись на группки, что-то продолжали обсуждать. Говорили тихо, не горячась.
Все слушали полную седовласую даму.
— Это она, — шепнул мне Читов.
— … движимые лучшими и благородными порывами, мы хотим в силу своих, пусть даже вполне ограниченных возможностей, хоть каким-нибудь образом внести посильный вклад в мир без голода…
Когда она закончила, меня ей представили. Дама обрадовалась:
— Вы из России? Я должна вас поздравить. Мы все очень любим вашу первую леди, она очень современна и одевается с большим вкусом. У вас такие замечательные перемены! Я видела синьора Горбачева по телевизору и могу сказать твердо: этому человеку надо дать шанс.
Тростников восторженно посмотрел на меня. Какова?
Дама продолжала говорить. Быстро и одно и то же. И вдруг:
— Чем мы можем помочь вам?
А вот это интересно. Я даже растерялся. Выручил Тростников:
— У нас в Культурном центре на следующей неделе будет просмотр советского фильма. Если бы вы выбрали время…
Дама обрадовалась:
— Я приду.
Когда мы спускались вниз, Тростников меня спросил:
— Ну и как?
— Дура, — прокомментировал я.
— И какая!
Следующим на очереди был прогрессивный художник.
— Я ему позвоню.
Но художник не отвечал.
— Появится он. Никуда не денется.
Подождем.
— Поедем в «партком», — предложил Тростников.
«Парткомом» еще лет десять назад стали называть забегаловку около виллы Ада. Там бармен подавал местную водку, совершенно отвратительную, крепкую, но, что немаловажно, дешевую. А «парткомом» именовали это заведение потому, что вместо того, чтобы сказать «поедем в бар», говорили «поедем в партком».
— А как цены? — спросил я.
— Понимаете, Евгений Николаевич, мерзавец однажды их поднял. Но мы забастовали.
— Как?
— Обыкновенно. По рабоче-крестьянски. Целую неделю никто к нему не ходил. Тогда он прислал к нам гонца и обещал больше никогда цены не повышать. И слово свое держит.
С тех пор, как лет пять назад я был там в последний раз, «партком» не изменился. Бармен все тот же. По глазам я понял, что он узнал меня, но виду не подал.
— Я пойду позвоню.
Тростников улыбнулся. Все знали: телефон-автомат около бара. Отсюда звонили в посольство и говорили: «Я в консульстве» или в консульство: «Я в посольстве». От посольства до консульства езды минут двадцать, а «партком» находился точно на полдороге от того и другого.
Я набрал номер Лоретты. Она сразу взяла трубку.
— Сегодня ужасный день. Но я с больным связалась. Он у меня будет завтра в десять.
— Спасибо. А сегодня?
— В семь часов вечера жду тебя там же, где в прошлый раз. Не забыл?
— Не забыл.
Вернувшись, я сказал Тростникову:
— Операция завтра в десять.
— Заметано.
И скомандовал бармену:
— Два стакана.
Напиток был все тот же. Стакан — целый стакан — за тысячу лир. Но гадость ужасная. Второй пить не хотелось, но пришлось.
Потом пошел звонить Тростников. Вернувшись, сказал:
— Художник будет в Культурном центре через полчаса.
* * *
В кабинете директора Центра сидела та же дама и жевала бутерброд. Расценив, и не без ошибки, взгляд Тростникова как «А ну, живо отсюда», она поспешно ретировалась.
Через пять минут Тростников спустился в холл и вернулся с небритым патлатым субъектом в синей замшевой куртке и коротких джинсах.
— Это наш друг из Москвы, — представил меня Тростников и вынул из письменного стола бутылку «Абсолюта».
Художник принялся трясти мне руку и рассказывать о том, какое впечатление на него произвел Горбачев, которого он видел месяц назад, когда был в Москве. Я услышал и про «исторический подвиг этого человека», и про «ожесточенное сопротивление консерваторов». Потом мастер кисти приступил к проблемам более общим, не утруждая себя плавными переходами с «идиотов из местной компартии» на «сталинский террор», а потом сразу на «общедемократическое движение в мире».
Я знал таких людей. Им надо дать возможность выговориться. Но на это нужно время, а у меня каждая минута на счету. Я подошел к художнику, положил руку на плечо:
— Вы наш верный друг.
Стаканы опустошались по-артиллерийски. Залп — и сразу же подготовка к новому.
Прогрессивный художник дал слово нарисовать такую картину, что все поймут, во-первых, что он гений, а во-вторых, что капитализм обречен.
Я сказал Володе:
— Ты заканчивай с ним. Поеду в номер. Отдохну.
Перед встречей с Лореттой я хотел принять душ.
Лоретта сидела на террасе у самого тротуара.
— Ну, наконец-то, здравствуй.
— Здравствуй.
Я поцеловал ее в щеку, уселся рядом:
— Уф!
— Боже мой! Ты пьян!
Все женщины одинаковы.
— Ешь!
Она подвинула к мне тарелку с зеленью.
Я набросился на салат.
Руки действительно не совсем слушались. «Как у алкоголика!». И голова не то чтобы кружилась, но…
— Как ты здесь без меня?
Банальные фразы первых минут встречи, когда торопятся выяснить, не произошло ли чего-либо экстраординарного, в корне меняющего прежние отношения.
— Все по-старому.
Подошел официант. Я не стал мудрить:
— Суп страчателла, телячий бифштекс с жареным картофелем по-французски. И кружку пива. Холодного пива.
Лоретта вмешалась:
— Синьор пошутил. Он не хочет пива. Принесите стакан холодного чая.
Официант удалился.
— Самое лучшее для пользы дела — сохранить здоровье. Выглядишь ты плохо. Где ты сегодня обедал?
— В двух местах перекусил.
— У тебя больше нет изжоги? — в ее голосе промелькнула ирония.
— Почти нет.
— Почти? — она покачала головой. — Ты принимаешь мои таблетки?
— Давно кончились.
— Я тебе говорила, ты взял слишком мало.
Я решил перевести разговор на другую тему:
— Ты выглядишь усталой.
— Много работаю. По две-три операции в день.
— Плохо.
Она удивилась:
— Почему плохо?
— Какая ты хорошенькая!
— Была бы хорошенькая, бросил бы все и остался здесь.
Это было новым оборотом. Я не знал, что ответить.
Мне принесли суп.
— Связаться было нетрудно?
— Нет. Завтра в десять. У меня в кабинете.
— У тебя сегодня были сложные операции?
— Операций легких не бывает.
— А ты можешь человеку совершенно изменить лицо?
— Ты думаешь, тебе уже пора?
«Что она имеет в виду? Так постарел? Или — сделать пластическую операцию, чтобы уйти?»
* * *
Потом поехали к ней. Знакомый дом, знакомый подъезд, тот же почтовый ящик — две чахлые рекламки, тотчас выкинутые в рядом стоящую коробку — та же дверь с двумя замками.
Она пропустила меня вперед. Было темно, но выключатель я нашел сразу, и веселые бра, похожие на уличные фонарики, осветили прихожую. Одновременно зажегся свет на кухне. Все было по-старому, как два года назад. Над дверью в спальню меня приветствовал зевающий рыжий котенок, пушистый и голубоглазый, он, казалось, вот-вот выпрыгнет из рамки. У входа в салон раскачивалась ваза с цветком; она всегда раскачивалась, когда хлопали дверью. Цветок был из шелка, в последнее время делают их — просто не отличишь от настоящих, и я любил трогать лепестки пальцем, как бы отдавая дань искусству.
Лоретта прошла в спальню, а я остался в салоне. Она вскоре вернулась:
