Обри бросил на него хитрый взгляд.
— Э, господин граф, — сказал он, — при всех этих ваших штуках, при всех этих новых чертовских выдумках с «раздвоением» и «переменным сознанием» и тому подобным, уверены ли вы, что вы спали в ту ночь в своей собственной постели? Я теперь ни за что и ни за кого не отвечаю.
В нем взяло теперь верх лукавство крестьянина. Он сделался почти фамильярным и потерял свой обычный почтительный «стиль».
— Ни за кого не ручаюсь, черт побери, ни за себя, ни за других!
Но, так как Лионель уже во второй раз выслушивал намек на то, что он сам мог быть субъектом с «переменным сознанием» (в первый раз у префекта полиции), его неприятно поразила подобная гипотеза. Настроение его сразу испортилось.
* * *
Ворота замка были широко раскрыты.
Управляющий Эртбуа выбежал навстречу. По крайней мере, он проделывал все движения так, как будто бежал, ибо полнота его разбитого ревматизмом тела не позволяла ему обогнать даже человека, идущего шагом.
Отставной фельдфебель, весь в орденах, Эртбуа обращал на себя внимание своей красивой головой старого служаки. Этим он был обязан исключительно своим бакам, которые отпустил, покинув службу, и седым усам, которые, вероятно, выдержали русские морозы во время отступления в 1812 году. Пережиток великой армии, он всем своим внешним видом чрезвычайно подходил к тому, чтобы охранять покинутый замок.
Мадам де Праз пригласила на службу Эртбуа после смерти госпожи Лаваль, когда Жильберта начала выказывать неприязнь к Люверси и определенное намерение в него больше не возвращаться. Эртбуа внушал ей доверие.
Управляющий принял посетителей, рассыпаясь в любезностях.
* * *
Лионель и Обри, не теряя времени, вошли в ворота замка, все окна которого были раскрыты навстречу прекрасному июньскому утру.
Это было очень красивое старинное здание эпохи Людовика XIV. Два корпуса, выдвинутых вперед, огибали справа и слева парадный двор. В глубине находился главный корпус, состоявший из нижнего и первого этажей, а над ними виднелась крыша с мансардами, над которыми высились трубы. Стены исчезали под густой завесой из дикого винограда.
Оба посетителя не сразу вошли внутрь. Они обошли снаружи правое крыло, которое отделялось лужайкой от оранжереи, длинного и низенького строения с дюжиной округлых окон с мелкими стеклами. Дойдя до угла замка, откуда открывался вид на полузапущенный парк, они остановились.
Здесь была комната госпожи Лаваль. Она образовывала угол. Одно из окон, западное, выходило в оранжерею, другое, которое было на фасаде, глядело в парк, на юг. Первое из этих окон в роковую ночь оставалось полуоткрытым за запертой ставней — сплошной железной ставней с «сердечком».
В этом месте почва слегка опускалась вниз, и поэтому фундамент здесь был выше, чем в других местах, настолько, что эти два окна нижнего этажа были на высоте почти двух метров от земли, так что человек не мог бы их достать рукой.
Мостовая между комнатой, где спала мадам Лаваль, и оранжереей, где была заключена змея, — пространство около двадцати пяти метров, — была залита асфальтом.
— В конце концов, — прошептал Лионель, — та версия, на которой остановились, самая правдоподобная… Чем внимательнее всматриваешься, тем больше убеждаешься в возможности этого… Змея выползает из ящика; высунувшись из оранжереи, она замечает освещенное «сердечко», приближается к нему, ползет по плющу… Я только не могу себе объяснить, как Жильберта не слышала шелеста листьев…
— О, господин граф, — заметил тонко Обри, — тишина в деревне состоит из множества звуков…
— Я не понимаю, как она могла ничего не слышать, если змея ползла по листьям до «сердечка». Посмотрите, Обри, окно будуара находится метрах в четырех от окна теткиной спальни. Значит, моя мать и кузина находились совсем близко от того места, где ползла змея, Моя мать хорошо помнит, что она оставила в будуаре, так же, как в комнате тетки, за закрытой ставней открытую половину окна. И тринадцатилетняя девочка с тонким слухом, взбудораженная, нервная, какой тогда была Жильберта, прислушивающаяся к малейшему шороху в комнате больной, должна была непременно услышать ползание змеи. Очевидно, змея вползла в комнату через «сердечко», но я сомневаюсь в том, что она добралась до этого «сердечка» по стене и плющу…
— Значит, ее кто-нибудь просунул?
— Не знаю. Это возможно. Я когда-то читал подобный рассказ…
— Но тогда, господин граф, ее должны были просунуть совершенно бесшумно…
— Да, Обри. Приходится допустить, что человек, просунувший змею, произвел меньше шума, чем если б она сама ползла по плющу. И сознаюсь, что это чрезвычайно трудно допустить, принимая во внимание высоту этих «сердечек».
— Еще бы! — сказал Обри с довольным смехом.
Они отошли немного от дома, чтобы осмотреть издали угол замка, где произошло таинственное происшествие.
Через открытые окна, выходящие в парк, они увидели комнату госпожи Лаваль, бильярдную, потом гостиную, столовую, курительную, причем четыре последние комнаты не представляли для них никакого интереса. Налево, в западном флигеле, видны были подряд: «знаменитое» окно мадам Лаваль, затем окна будуара, комнаты Жильберты и умывальной, заканчивающей собой ряд комнат в боковом корпусе, упирающемся почти в самые ворота.
— Послушайте! — сказал вдруг Лионель. — Кто занимал комнату на первом этаже над спальней тети?
— Господин Гюи Лаваль. Он спал там со времени своего возвращения, так как мадам была больна; в обычное время они не жили в отдельных комнатах.
Лионель задумался. Он старался вспомнить характер своего дяди, почти всегда отсутствовавшего мужа очаровательной женщины. Однако Гюи Лаваль нежно любил свою жену; никто в этом никогда не сомневался… Да, но это был любитель приключений, мечтатель-исследователь, человек, в общем, рассеянный, иногда эксцентричный… Он любил рисковать собой, проявлять бесстрашие… Эта змея, которую ему нравилось раздражать… Словом, Гюи Лаваль был несколько легкомысленный человек… Значит, какая-нибудь неосторожность? Он совершил неосторожность? Какую? Непонятно было какую… И каким образом эта неосторожность могла закончиться введением змеи в комнату нижнего этажа? Нет, это не имело смысла… Однако же глубокое отчаяние Гюи Лаваля после смерти жены… Деланное?.. А самоубийство? Славная смерть его там, в Центральной Африке?..
— Скажите, Обри… Гюи Лаваль…
— Что, господин граф?..
— Нет, ничего.
Лионель раздумал. Пользоваться услугами Обри против Жана Морейля еще туда-сюда, но против Гюи Лаваля — совсем другое дело. В графе де Празе живо было чувство аристократизма его рода. Кто знает, до чего докопаешься, если начать рыть в этом направлении? Кто знает, что может скрываться в недрах самых уважаемых семей?.. В конце концов, если сложится так, что Жан Морейль здесь будет ни при чем, что ему, Лионелю, до тех обстоятельств, которые лишили его тетки?
* * *
— Войдем, — сказал молодой человек. — Здесь нам больше нечего делать.
Комната госпожи Лаваль осталась нетронутой. Они вошли в нее с огибающей двор галереи, в которую выходили двери всех комнат нижнего этажа; следовательно, и в этой галерее было два прямых угла или, если угодно, три части: центральная и две боковые — западная и восточная. Дверь комнаты мадам Лаваль была последней в том конце центральной галереи, который примыкал к восточной ее части.
Войдя через эту дверь в комнату, слева можно было увидеть стену, отделяющую ее от бильярдной. Центр этой стены занимал камин, по обе стороны которого стояли шкафы. В этих шкафах не было никаких щелей. Камин был закрыт, как и в ту трагическую ночь, металлическим экраном, препятствующим как чьему-либо вторжению, так и бегству.
Справа, через знаменитое восточное окно, можно было видеть оранжерею, впереди, через южное окно, — парк.
Кровать посередине комнаты была обращена изголовьем к перегородке будуара, составлявшего часть западного флигеля. Белая лакированная кровать без балдахина; у стены — нежно-голубой шелковый занавес на кольцах, падающий вниз с золоченой перекладины. Недалеко от постели, с западной стороны и соответственно двери в будуар, — выход на галерею.
Лионель тщательно осмотрел задвижку на двери в галерею. Известно, что у мадам Лаваль имелся прутик, которым она отодвигала задвижку, не вставая с постели, когда в дверь стучала горничная. Прутик еще существовал. Задвижка издавала сухое щелканье.
Лионель послал Обри к автомобилю за масленкой. Он заботливо смазал задвижку. Но щелканья не удалось смягчить; это доказывало, что оно существовало и раньше. Нельзя было не услышать его из будуара. Так как Жильберта ничего не слыхала, было очевидно, что за всю ночь мадам Лаваль ни разу не открывала этой двери, закрытой с ночи и все еще закрытой на рассвете, как это установили мадам де Праз и ее племянница.
