Так как рядом, в будуаре, помещались графиня, которая дремала, как только может дремать сестра милосердия, то есть очень чутко, и Жильберта, насторожившая слух и зрение, единственными отверстиями, которые могли кого-нибудь пропустить в комнату мадам Лаваль, были два «сердечка» в ставнях; о том, что змея через них могла выйти, нечего было и думать. Ибо, если бы мадам Лаваль, не встававшая с постели, все-таки нашла в себе силы это сделать для того ли, чтобы без помощи прутика открыть задвижку, или для того, чтобы открыть ставню в том или другом окне, Жильберта, без всякого сомнения, услышала бы ее нетвердые шаги. Их разделяли только тонкая перегородка и дверь, оставлявшая внизу, у пола, такую узкую щель, через которую змея ни в коем случае не могла проползти; эта щель пропускает лишь тонкую полоску света от ночника.
Осмотр будуара не дал ничего нового. Лионель не открыл ни одной лишней улики ни вещественного, ни морального характера. Обри при этом проявлял весьма мало усердия и еще меньше здравого смысла, Он не верил в этот розыск и, оглядывая вещи безразличным взглядом, говорил:
— За двумя зайцами не угонишься, граф. Видите ли, нам надо заняться не старым и сомнительным преступлением, а будущим и возможным грабежом!
Он до того раздражал Лионеля, что тот, наконец, захотел от него избавиться и, поблагодарив за услуги, отправил его назад в Париж.
Между тем граф де Праз, продолжая расследование и невольно укрепляясь в своих подозрениях, поднялся на первый этаж и тщательно осмотрел комнату, которую выбрал себе Гюи Лаваль на время болезни жены. Потерянный труд. Самая банальная обстановка. Ничего такого, что бы наводило на какую-нибудь мысль.
Вспоминая рассказ Конан Дойла, уже и раньше приходивший ему на память, он снова спустился в комнату своей покойной тетки и принялся проверять шнурки электрического звонка: не могли ли они послужить змее «линией спуска»? Выйдя из какого-нибудь отверстия, проделанного в потолке, она могла, обвившись вокруг шнура, спуститься вниз.
У изголовья кровати не было звонка; над кроватью мадам Лаваль висела проволока, заканчивающаяся грушей. Эта проволока была слишком тонка, чтобы змея могла на ней удержаться. И, кроме того, ни в потолке, ни в стене не было ни малейшего отверстия.
С помощью лесенки Лионель удостоверился в том, что объяснение английского романиста никоим образом не могло быть приложимо к тайне Люверси.
Обескураженный всем этим, он, в ожидании мадам де Праз, Жильберты и Жана Морейля, отправился позавтракать в деревенскую харчевню.
XVIII. Жильберта в Люверси
Кладбище Люверси расположено на пути из Парижа, в пятистах метрах от деревни и замка. Мадам де Праз выразила желание остановиться; Жильберта сейчас же согласилась, жалея, что не она первая сделала это предложение.
Остановили автомобиль, и Жан Морейль проводил обеих дам в могильный склеп, где возле отца и матери Гюи Лаваля покоились тело его очаровательной жены и останки самого исследователя, привезенные за счет государства из Центральной Африки.
После краткой молитвы мадам де Праз принялась осматривать памятники. Властной рукой она поправила криво висевшее распятие и стала ждать, когда Жильберта подаст знак к отъезду.
Жильберта не торопилась. Жан Морейль казался очень взволнованным этим первым визитом к родителям невесты. Он был чуть-чуть бледен и, наверно, думал о том, сколько радости и прекрасных воспоминаний дала бы эта встреча, будь родители Жильберты живы. Один из них унес в могилу тайну своей смерти.
Жан Морейль был бледен. Жильберта тоже. Легко догадаться, что ее сильно волновала мысль о том, что она снова увидит замок, где ее ждал многоликий призрак страха, таившийся за каждым углом, за каждой тенью, за каждым деревом…
Уйдя с кладбища, она сказала, что желает пройти в замок пешком. Мадам де Праз согласилась на это со скрытой улыбкой, подозревая, что племянница хочет отдалить тот момент, когда придется, наконец, войти в ворота парка.
И вот произошло то, что предсказал бы всякий психолог: Жильберта не испытала в Люверси того чрезвычайного страха, которого она и Жан Морейль так боялись.
Прошло пять лет с тех пор, как разыгралась эта драма, — с тех пор, как Жильберта рассталась с дорогим ей по воспоминаниям замком. За это время она из ребенка превратилась в молодую девушку. Она выросла, душа ее теперь совершенно иначе воспринимала впечатления. Замок, парк показались ей совершенно другими. Все выглядело слишком мелким, даже жалким. Формы потеряли ту внушительность и мрачную величавость, которые сохранила и благодаря болезненному страху преувеличила ее память. Пропорции между ней и Люверси изменились. Она вернулась с детскими воспоминаниями, с запахом детских представлений и не без волнения и печали изумлялась своему странному, но спасительному разочарованию. Она была смущена, почти подавлена этим, как если бы вместо мощного гиганта, на которого пришла любоваться, нашла сгорбленного старичка.
Где прежние цветы? Где старые слуги? Этот Эртбуа — незнакомец…
Она вошла в большой замок точно а кукольный дом, и парк, казавшийся ей когда-то целым миром, был теперь простым садом. Эти ощущения были настолько живы, что страх отступил на второй план. И страху тоже было пять лет от роду. И он тоже уменьшился вдруг до нужных размеров и сделался пропорционален своим причинам. Змея перестала быть тем чудовищем, которое Жильберте рисовалось в виде множества притаившихся повсюду угроз. В Люверси змея была так же далеко от нее, как и в других местах, — может быть, даже дальше! Ей было стыдно сознаться в этом.
Когда прошло первое грустное изумление, подобное тому, какое испытывают при виде красивого платья, которое когда-то вам так шло, — счастливого платья, которое одевали летом, в дни радости, но которое вам теперь не в пору и выцвело, — Жильберта вдруг развеселилась. Она схватила Жана под руку и, спеша показать ему обстановку своего детства, увлекла его вперед.
Мадам де Праз и Лионель были в восторге от неожиданного прекрасного настроения девушки. Но Жан Морейль плохо скрывал свою тревогу или, скорее, то трудно определяемое душевное состояние, в котором тревога — только один из элементов, погружающих вас в какое-то смутное, но упорное оцепенение.
— Вы не в духе! — говорила ему Жильберта.
— Наоборот! Наоборот! — повторял он довольно нетвердо.
Взглядывая на него, она замечала сжатые зубы, насмешливую улыбку, сумрачный взгляд… Но, подхваченная радостным вихрем, она заражала весельем и его…
Осмотр начали с замка. Они прошлись по всем комнатам нижнего этажа. В курительной и столовой было много хороших картин, как будто понравившихся Жану Морейлю; в бильярдной они долго простояли перед маленьким полотном, висевшим возле консоля. Жан снял его, осмотрел при нужном освещении, вынув из кармана лупу, которую всегда носил с собой…
— Она имеет какую-нибудь ценность? — спросила мадам де Праз. — Эту картину я нашла в сарае и повесила здесь, когда мы уезжали из Люверси, вместо Лейсоньера, который висел на этом месте и который мне захотелось взять с собой в Нейли.
— Это просто бесценно! — сказал Жан Морейль. — Это Манэ, маленький этюд натурщицы. Восхитительно! У вас сокровище, о котором вы и не подозревали.
Он повесил на место этюд в претенциозной золоченой рамке и любовался им издали с наслаждением, которое на мгновение согнало с его лица мрачные тучи.
Они вернулись назад. Курительная, гостиная, столовая, бильярдная и спальня госпожи Лаваль сообщались между собой. Комната госпожи Лаваль, последняя с западной стороны, не сообщалась со смежной ей бильярдной, но каждая из комнат имела выход в галерею, окна которой выходили на парадный двор. Они прошли в галерею, вымощенную мрамором, а оттуда в комнату госпожи Лаваль.
Жильберта вступила туда с боязливым почтением. Вернувшийся к ней страх заставлял ее бросать кругом быстрые взгляды и держаться посреди комнаты, вдали от кровати и стульев, покрытых чехлами и представлявших собой темные тайники…
— Идите сюда! — сказала она. — Это комната мамы.
— Да? — спросил Жан Морейль беззвучным голосом.
Он остался на пороге и удовольствовался осмотром на расстоянии. Так как мадам де Праз открыла рядом в углу галереи дверь в будуар, он повернулся туда, чтобы заглянуть в это место, по-видимому, внушавшее ему меньше почтения.
Жильберта уже прошла через будуар в бывшую свою комнату, маленькие размеры которой вызвали у нее новые возгласы изумления.
— Если б ты захотела поселиться в замке, ты могла бы устроиться в комнате твоей матери…
Жильберта ничего не ответила.
— Какая перемена? — заметил Жан Морейль.
— Я сама ничего не понимаю, — весело созналась Жильберта. — Если б мне это сказали еще сегодня утром!.. Вот я и излечилась от своих страхов!
