— Федор Матвеевич, а что же теперь будет? — спросила Катя.
Гущин повернулся — он сидел на переднем сиденье рядом с шофером, Катя, как всегда, сзади. Грузный, в мятом костюме, осунувшийся и даже лысина как обычно не блестит, не сияет глянцем — он глянул на Катю. Понял, что она имеет в виду не только новое убийство, но и все, что за ним последует.
— Предстоит большая работа, — ответил он.
— Да, я понимаю, — Катя кивнула. — Я вам помогу. Не ради моей статьи. Просто я хочу понять, что же происходит сейчас, раз вы тогда, два года назад, поймали Майского убийцу.
Они ехали мимо кварталов новостроек. А затем мимо кварталов коттеджей, кондоминиумов. Затем показалось Белое озеро и яхт-клуб. Черное озеро осталось где-то там, в другой стороне. А тут возникли прелестная церковь и парк — ухоженный, однако все равно похожий на лес. А затем они свернули с улицы Оранжерейной в сторону Косино-Ухтомского, и узкая проезжая дорога повела в глубь парка к Святому озеру. Здесь в сосновом бору вдали от многоэтажек по берегам озера располагались виллы и особняки — некоторые совсем новые, без заборов и ограждений, с модной стриженой лужайкой. Другие старой постройки начала девяностых — за высокими заборами. Кирпичные замки с медными крышами из тех, что когда-то строили «новые русские» в красных пиджаках, исчезнувшие ныне как редкий экзотический вид.
К такому вот замку из красного кирпича с нелепыми башенками и безвкусными эркерами, под медной крышей, построенному в глубине Святоозерного парка, они и подъехали.
Гущин вышел из машины и позвонил в домофон калитки. Назвал себя, и калитка открылась. Они вошли на участок.
Катя смотрела на дом — да, это вам не коттедж Шадриных-Веселовских, это прямо фамильное «новорусское» гнездо. Только вот окна не мешало бы помыть в этом доме — тусклые пыльные окна. И дорожки на участке, сырые после вчерашнего ливня, посыпанные гравием, все замусорены прошлогодней листвой и сором — не мешало бы их подмести. Такой роскошный огромный дом надо содержать в порядке, а то все быстро приходит в запустение и теряет вид.
Она ожидала, что дверь особняка откроет… да кто угодно — в таких декорациях можно ожидать и охранника-гориллу, и чопорного дворецкого, как то показывают в английских детективных сериалах.
Но дверь дома распахнулась и…
У Кати захватило дух.
Она увидела вампира!
О да, именно так ей показалось в тот момент — дверь особняка под медной крышей — нелепого, кондового, вросшего в землю фундаментом, кряжистого, открыл вампир — красавец принц-кровосос.
Это существо… Катя даже сначала не восприняла его как парня, мужчину, а именно как нежить… так вот это странное существо имело очень белое лицо, подведенные черным глаза и брови, волосы цвета воронова крыла. Лишь потом, ближе рассмотрев его, Катя поняла, что парень… этот вот молодой парень загримирован, точно актер или танцовщик балета. Он был облачен в черный бархатный сюртук, черные бриджи, высокие сапоги из черной кожи. Белое кружевное жабо оттеняло матовость его напудренных щек.
Тонкий, как хлыст, высокий, изящный в костюме щеголей викторианской эпохи — таким Катя впервые увидела Феликса Масляненко — антикварного гота.
Полковник Гущин — человек простой и без затей, сразу не узнал его, хотя два года назад лично допрашивал, как и Веру Масляненко. Он принял Феликса за шута горохового.
— Полиция области. Начальник управления полковник Гущин. Вера Сергеевна дома?
— Мама вас ждет.
— Феликс, это кто там еще? Кого к нам несет? — послышался из дома женский голос.
Катя подумала, что это сама хозяйка, вдова фабриканта окликает своего сына… надо же это существо… ну точно по виду вампир, принц-кровосос… и этот вампир — двоюродный брат серийного убийцы…
Все это пронеслось у нее вихрем в голове, а потом она увидела женщину на фоне окна и поняла, что это не мать Феликса, не Вера Масляненко. По виду гораздо старше Феликса, эта женщина в матери ему все же явно не годилась. Тоже высокая, широкобедрая, немного нескладная, темноволосая и не очень красивая — с обычным не слишком запоминающимся лицом, без всякой косметики, одетая в дорогой бежевый спортивный велюровый костюм от именитого дизайнера. Она стояла у окна, держа в руках раскрытую книгу.
— Это полиция к маме, — сказал Феликс. — Сестренка, шла бы ты к себе.
— Мама в туалете, у нее жестокий запор, — объявила, нимало не смутившись подробностями, женщина в бежевом. Она жевала. На подоконнике перед ней — коробка шоколадных конфет. — Это всегда у нее, когда она меняет воду. А в Питере другая вода. Вот в результате проблемы с кишечником. Вы садитесь. Подождите маму, — она указала на кожаный диван и кресла.
— Нет, лучше пойдемте в гостиную, я вас провожу, — сказал Феликс.
— В сиреневой гостиной свинарник, там еще не убрано после твоей вечеринки, — сказала женщина в бежевом, беря из коробки конфету.
— Простите, а вы дочь Веры Сергеевны? — спросил Гущин.
— Да, я Мальвина. Это не шутка, это мое настоящее имя, папочка меня так назвал, — Мальвина Масляненко тускло улыбнулась. — Угораздило же, да?
— Пройдемте в кабинет, — сказал Феликс.
— Они тут уже в креслах сидят, чего ты их как овец гонишь? — капризно спросила Мальвина.
— Мы будем тебе тут мешать.
— Ничего подобного, — Мальвина взмахнула раскрытой книгой.
— Может, мы действительно вам мешаем? — спросила Катя. Она с великим интересом разглядывала их обоих, но больше, конечно, его — брата… существо, так похожее на принца-кровососа.
— Вы мне не мешаете, я к лекции готовлюсь. Полезно прерваться.
— А вы что, преподаете? — спросила Катя.
— Да, читаю лекции студентам.
— А какой предмет?
— Литература, поэзия.
— А где? — машинально спросил полковник Гущин; он оглядывал этот дом и… черт, может быть, Кате это в тот момент показалось, но он к чему-то украдкой принюхивался!
— В университете и на подготовительных курсах, но в частном порядке.
— А, это хорошее дело — литература, — Гущин кивнул и снова, как показалось Кате, потянул носом.
Попыталась принюхаться и она. Воздух спертый. Эти богатые комнаты с темными обоями, роскошными хрустальными люстрами и нелепой лепниной на потолке не мешало бы основательно проветрить. И вообще не мешало бы тут убраться, пройтись с пылесосом, мокрой тряпкой. Такой огромный дом. Казалось, он должен быть полон прислуги, а тут вроде никого.
Они сидели, ждали. Феликс остался в дверях, прислонился спиной к дверному косяку.
— А чего это вы к нам? — спросил он после паузы. — Я вас помню, два года назад вы меня допрашивали. Про Родиошу разговор шел у нас с вами.
— И я вас вспомнил, только не сразу узнал. Вы что, молодой человек, к театральной постановке готовитесь? — спросил Гущин.
— Нет. Это мой повседневный костюм, — Феликс усмехнулся. — Я бы тогда и к вам в полицию так явился. Но мама на коленях умоляла меня одеться как все.
— Феликс у нас не может как все, он особенный, — сказала Мальвина. — Особенным нелегко. Вот послушайте, что пишет Михаил Кузмин о людях особенных.
— Кто? — недоуменно спросил Гущин.
— Михаил Кузмин — поэт Серебряного века. Моя следующая лекция о нем. На составные части разлагает кристалл лучи — и радуга видна… Я вышел на крыльцо — темнели розы и пахли розовою плащаницей. Закатное малиновое небо чертили ласточки… и пруд блестел…
Катя взглянула в окно — ласточки чертят небо… А дальше — озеро.
— Это прямо ваш пейзаж, — сказала она. — При чем же тут люди особенные?
— Порой, когда готовишься к очередной лекции, такие ассоциации возникают поразительные, — Мальвина Масляненко взмахнула томиком поэзии Серебряного века. — Непрошеные гости сошлись ко мне на чай. Тут, хочешь иль не хочешь, с улыбкою встречай. Забытые названья, небывшие слова… От темных разговоров тупеет голова…
— Мы к вам по официальному делу, уважаемая, — объявил Гущин. — И не надо тут ерничать.
— А кто ерничает? — улыбнулась Мальвина. — Это Кузмин.
Улыбка осветила и украсила ее лицо. И тем не менее Катя отметила — Мальвина не очень похожа на своего брата Феликса — совсем другой тип внешности. Он парень, однако — хрупкая, тонкая кость, а она — женщина — кость широкая, а это значит, что к сорока годам начнет полнеть, раздаваться вширь в бедрах.
— «Форель разбивает лед», — сказала Катя. — Ваша лекция об этой поэме Кузмина?
— Да, меня тут посетила идея, что он — единственный настоящий трубадур в русской поэзии в смысле ассоциации со средневековыми трубадурами. Только вот он воспевал очень странную любовь, — Мальвина взвесила томик стихов на ладони. — В широкое окно лился свободно голубоватый леденящий свет…
Катя снова взглянула в окно — то ли облачность затянула майское небо в мгновение ока, то ли холодом дохнуло — в комнате внезапно стало сумрачно и одновременно светло.
