— У всех людей, которые разбогатели сами в результате жестоких усилий, тяжелый характер.
— А вашего мужа он ценил?
— Быть может, это звучит странно, но папа́ ценил ученость. Он даже сожалел, что люди, которые так много учились и так много знают, никогда не достигают в жизни чего-нибудь стоящего. Под этим он имел в виду миллионы. Но как бы то ни было, папа́ всегда утверждал, что наука — замечательная вещь. Правда, историю искусств и тому подобные вещи, чем занимался Ханс-Пауль, он считал глупостью, финтифлюшками, так он выражался.
— Выходит, он относился к вашему мужу не очень доброжелательно, однако ценил его.
— Да. Примерно так.
— Распространялись ли его представления о семье и любви и на жен?
— Сандра, — сказала Эрика и обхватила руками красивое колено, — Сандра была для него великолепным украшением. Представьте себе только, как выглядела она на скачках в новейших и безумных шляпках только что из Парижа, в норковом палантине, в куртке из крокодиловой кожи и тому подобных вещах! Если папа́ отправлялся в театр или на концерт, то только затем, чтобы показать Сандру. И каждый знал, что до этого она была секретаршей в приемной референта по культуре и происходит из очень простых слоев. Любил ли он ее — не знаю. Есть мужчины, которые полагают, что любят женщину, поскольку гордятся ее внешностью.
Комиссар именно так все и представлял. Иначе быть не могло. По его мнению, человек мог тратить свою жизнь либо на то, чтобы зарабатывать миллионы и потом купить на них красивую жену, либо любить по-настоящему одну или даже нескольких женщин, но зато отказаться от миллионов.
— Должно быть, из-за этого и расстроился его первый брак, фрау Брабендер?
— Мама, — сказала Эрика, — это было нечто совсем другое. Мама была из очень хорошей семьи, которая потеряла свое состояние во время кризиса в тридцатые годы. Но зато она открыла ему двери в деловые круги Америки, а это ему было необходимо. Мама была для него инструментом, чтобы достичь величия, Сандра — украшением добившегося всего человека. У папа́ все всегда было последовательно.
— Как вы думаете, вашу мать он тоже любил?
Она вздохнула.
— Вам лучше исходить из того, что папа́ вообще никого никогда не любил.
— И разумеется, неудовлетворенная материнская любовь сосредоточилась на вас двоих?
— Да, — сказала Эрика, — временами это бывало невыносимо. Но у нее все всегда шло от сердца.
— В таком случае ваши отношения с мачехой после новой женитьбы отца должны были быть весьма скверными?
— Мы обе были замужем, когда все произошло. Это затронуло нас лишь косвенно.
— Ну, не скажите, фрау Брабендер, — возразил Кеттерле, — огромное состояние, которое вдруг уплывает в другие руки, это ведь не из разряда тех вещей, что затрагивают лишь косвенно.
Эрика, задумчиво глядевшая в окно, вспомнила вдруг, что ее муж находится в следственной тюрьме, и обратила лицо к комиссару.
— Вы ведь говорили о любви, — сказала она. — Состояние — совсем другое дело. Все было, конечно, нелепо, но в этом весь папа́.
— Ваш отец утверждал, что никто не знал содержания его завещания.
Быстрая улыбка Эрики была почти торжествующей.
— Ему так казалось. Однако он заключил в свое время с мамой договор о наследстве, и расторжение его потребовало огромной юридической переписки. Естественно, мама первая по секрету ввела нас в курс дела.
— Ваш муж знал об этом?
— Разумеется. Тем самым улетучились его мечты открыть когда-нибудь большую частную клинику. Он ненавидел Сандру и как наследницу, и как человека.
— А почему вы так откровенно говорите об этом со мной?
— Потому что абсолютно убеждена: Реймар не имеет никакого отношения к ее смерти, господин комиссар. Если б я пыталась что-то скрыть, это только привело бы вас к ошибочным выводам.
Кеттерле кивнул.
— У вас есть дети? — спросил он неожиданно.
— Пока нет, — сказала Эрика, — но скоро это время настанет. Родители не должны быть слишком старыми для своих детей. Реймар уже начал собирать статьи по данному вопросу.
— Так-так, — сказал Кеттерле и принялся рассматривать медную подставку, из которой торчали бамбуковые рукоятки всевозможных совочков, лопаточек, грабель для ухода за домашними цветами.
— Ваш муж часто не бывает дома?
Инстинкт подсказал Эрике, что тут начинается главное.
— Не очень часто, — сказала она. — Иногда ему нужно на конгресс, иногда на заседание, чтобы встретиться со знаменитым хирургом. Примерно раз в квартал.
— А в Бремене он бывает регулярно?
— Нет. Сказать, что регулярно, нельзя. Он весьма боялся по поводу своего алиби. Если полиция узнает о завещании папа́, так ему казалось, всем нам необходимо алиби. И, естественно, у всех нас его нет, мы ведь были в собственной постели. Это же смешно, сказала я ему… Ни один человек и не должен находиться нигде, кроме собственной постели, и не только потому, что в этот момент кого-то убивали.
— Это проблема, которой занимаются полицейские всего мира со времен Хаммурапи, фрау Брабендер, — сказал Кеттерле. — Но если дело обстоит так, то эти постели, по крайней мере, должны быть очевидными, как божий день. В гостинице это выяснить намного легче, чем дома. Гараж, портье, телефонные разговоры, чистильщик обуви, официант, подавший утром в номер завтрак. Мы как раз проверяем его показания. Но пока они не подтвердятся, я не могу, к сожалению, его отпустить.
— А он рассказывал об этом? Я уж боялась… Я думала… все ведь возможно, вы понимаете?..
— Ах это, — пробормотал Кеттерле, — увы, бывает и такой вариант. Нам часто приходится сталкиваться с подобным. Конечно, вам это не доставило бы приятных минут.
Эрика встала и поправила складки на безупречно висящих гардинах. Потом бессильно опустила руки и выглянула в сад.
— Лучше уж что-нибудь в этом роде, чем вообще никакого алиби.
— А в принципе у вашего мужа есть склонность к супружеским изменам?
Она оглянулась.
— Еще когда мы только поженились, я заявила ему четко и ясно, что прочную интимную связь на стороне буду рассматривать как оскорбление и повод для развода. Но почему вы спрашиваете, если в данном случае все обстоит по-другому?
Кеттерле тоже встал.
— Прошу меня извинить, фрау Брабендер, — сказал он, — но это был личный интерес, я допускаю, что совершил бестактность. Скажите, а от кого, собственно, вы узнали об этом деле?
— От папа́, — сказала она. — Вы ведь были там, когда он звонил. Я сама подошла к телефону.
— А как воспринял известие ваш муж?
— Он был в ужасе и очень подавлен. Позже у меня даже создалось впечатление, будто он чего-то боится.
— Когда позже?
— Не сразу. Позже. Я не знаю, как это объяснить…
Комиссар повернулся к ней.
— Может, вы все-таки постараетесь вспомнить?..
Как часто слышала Эрика эту фразу в детективах, хороших и плохих! И вот теперь она тоже должна постараться вспомнить. Да возможно ли вообще такое? В течение десяти минут она напряженно рылась в памяти, перебирала сказанные тогда фразы.
— Да, — сказала она затем и распахнула дверь в прихожую, — думаю, что его испугало место, где она исчезла. Я в этом абсолютно уверена, господин комиссар.
Комиссар отказался пройти в операционную, где врачи судебно-медицинского института обычно проводили вскрытия. Вместе с Хорншу он дожидался в облицованной кафелем комнатке, служившей для написания отчетов, переодевания и мытья рук. Оба изучали надписи на рекламном календаре какой-то фармацевтической фирмы. Затем Кеттерле подробно осмотрел содержимое стеклянного шкафчика с пришедшим в негодность инструментом и наконец, широко расставив ноги, уселся в кожаное кресло возле письменного стола.
Но прошло еще добрых четверть часа, прежде чем доктор Штёкель наконец отворил дверь и сразу же направился к умывальнику. Один из санитаров стянул с него резиновые перчатки.
Комиссар бросил взгляд в распахнутую дверь. Накрытое простыней безукоризненной чистоты до самого подбородка, тело лежало на высоко поднятом операционном столе, потонув в зеленовато мигающем неоновом свете. Это был сенатор Рихард Робертс, которого его противники прозвали толстяком. Кто же из тех, что прозвали его толстяком, нанес этот удар, подумал Кеттерле. И самым плохим было то, что удары готовились в ближайшем окружении.
— Ею я занимался сегодня утром. Она, безусловно, утонула. Возможно, в лаборатории уже исследовали пробы воды из легких. А с Робертсом с самого начала все было ясно: сердечный приступ.
Он вытер руки и набрал номер телефона.
— В остальном вы были правы. Она была беременна, примерно на втором месяце, — сказал он, держа в руках телефонную трубку. — Алло? Штёкель. Уже готовы? Ну и как? Нет, скажите только главное. Полиция все равно потом получит отчет.
