Я не стал упоминать о том, что видел. Вместо этого закурил новую сигарету.
— Ну вот. Утром перезвонила этому парню из Думы. Он, похоже, задергался. Потом взял себя в руки. Сказал: немедленно иди в отдел внутренней безопасности и все расскажи. Мы этих ментов прижмем. Я и пошла, дура... Дай сигарету.
— На. — Я вытряс из пачки сигарету, дал ей прикурить. — И что дальше?
— Ну что... Пришла, написала заявление. Говорил со мной какой-то капитан. Вроде неплохой мужик. Только заикался.
Я закашлялся — дым встал в горле комом.
— Капитан сказал — разберемся. У нас на этих ребят уже кое-что есть. Но теперь они совсем, судя по всему, оборзели.
— Разобрался?
— Не знаю... Вечером за мной пришли: собирайся, барышня, тебе светит статья о содержании притона. Это было год назад. А на днях меня вызвали из камеры — для свидания с каким-то деятелем из прокуратуры. Он сказал: выметайся, претензий к тебе у нас нет. И даже не извинился, сволочь такая.
Я встал, подошел к окну, выглянул во двор, раздумывая над тем, сказать ей или не сказать. Решил сказать.
Вернулся на кровать, лег на спину. Все слишком просто и складно, говорил себе я, глядя в потолок. И это тот случай, когда простота начинает противоречить здравому смыслу. Прокурорские ребята — что свора поджарых легавых. Они без команды не понесутся за кем-то в чисто поле. Нет, моя милая, вцепившись в тебя, они хватку не ослабят — ни при каких условиях, если, правда, не раздастся властный окрик хозяина.
— Тебе нужно нырнуть на глубину. Переждать там, пока не улягутся круги на воде.
— Ещё чего! — фыркнула она. — Сначала я их хорошенько поимею. Всех, от мала до, велика.
— Да? — с сомнением в голосе спросил я. — И как?
—В какой позе, хочешь знать? — усмехнулась она. — В самой эффектной. Они все у меня встанут раком. Завтра я встречаюсь с толковой девочкой из "Московского комсомольца". Поверь, я хорошо знаю, как устроен этот бизнес — вплоть до финансовых схем: кто кому платит и сколько... — Она пихнула меня локтем в бок: — Эй, ты спишь?
Нет. Меня все больше занимал тот плотно заштрихованный силуэт, что я набросал на салфетке.
— А те менты?.. Ну которые разгромили твое заведение... Что это были за ребята?
Она дернула плечом и несколькими уверенными и точными штрихами описала каждого.
Нет, знакомых персонажей в этой галерее не было.
Не особенно надеясь на успех, я описал внешность сурка, реакция ее меня поразила — настолько искренним было ее удивление:
— Ты знаком с Вадиком Ширяевым?
Я сел на кровати, дотянулся до бутылки, сделал глоток, стараясь, по обыкновению, унять неутихающую внутреннюю боль, а заодно спрятать от нее свои глаза: она знает этого сурка, возможно, знает, где его искать.
— С Вадиком? Шапочно... Пересекались в одном кабаке.
— Просто пересекались? — прищурилась она. — Но почему ты — раз все так просто — связываешь его с ментами? Хотя какая разница... Он в самом деле мент. В прошлом, конечно. Да, был такой, знаешь, мальчишечка, младший лейтенант, что ли... — Она откинула голову назад, прикрыла глаза, и на лице ее обозначилось больное воспоминание. — Шустрый такой паренек, пас когда-то валютных девочек в "Национале". Давно это было... — Эх, где мои шестнадцать лет... На Большом Каретном! А потом про нас написал какой-то парень, кажется из "Московского комсомольца". Скандал был, помнится, знатный. Это ведь была первая заметка про то, что, оказывается — ну кто бы мог подумать?! — в нашей стране существует проституция. Вадик после этого куда-то исчез. А лет пять назад выплыл. Догадываешься где?
— В полиции нравов?
— Ага. Эту сферу нашей экономики он знал неплохо. Набрался опыта с младых ногтей — там, в "Национале". Но, насколько я знаю, его довольно скоро турнули. То ли скандал в их службе какой-то вышел, то ли еще что. Говорили, что он смылся из органов. Неужели опять надел погоны? Служит? Или занят бизнесом?
Похоже, служит. Человек бизнеса вряд ли сам станет стрелять в затылок хозяину ночного клуба. Значит, у кого-то на службе.
— Ладно, — сказал я, укладываясь. — Давай спать. У нас обоих был трудный день.
Она послушно улеглась рядом, уткнулась мне теплым носом в плечо и спустя минут десять уже сладко сопела, а я до первого света так и не сумел задремать. Наконец усталость взяла свое, я провалился в тяжелый, без сновидений, обморок, очухался только около одиннадцати, по привычке пошарил справа от себя рукой — никого.
Наверное, она, как и Бэмби, улизнула из моего гнезда на рассвете, воспользовавшись тем, что ночная птица при первых лучах солнца впадает в состояние наподобие анабиоза.
Ночью, прежде чем уснуть, она пробормотала, что встречается с корреспонденткой в середине дня на Ваганьковском кладбище: и место уютное, и от редакции в двух шагах.
Помнится, я подумал, что место для такого рода встреч выбрано не самое удобное. Да и вообще — не нужно никаких встреч. Все, что нужно: нырнуть поглубже, задержать дыхание, лечь на дно, слившись окрасом с донным илом. Хотел было еще раз попытаться ее в этом убедить, но она уже крепко спала, плотно стиснув губы, сдвинув светлые брови к переносице и насупившись — словно решала во сне сложную арифметическую задачку.
Поглаживая ладонью прохладную простыню, я решил, что Мила улизнула из моего гнезда на рассвете, как и Бэмби. Удивительно, но я не учуял, что она по-прежнему в доме, и лежал, раздумывая над тем, чем себя занять в предстоящую ночь, и лишь слабый плеск воды, донесшийся из ванной, заставил меня подняться, прислушаться, принюхаться...
Я потянул на себя дверь — не заперто.
— Ага, тоскуешь по родной стихии, — сказал я, присев на край ванны и любуясь тем, как из-под слоя зыбко колышущейся воды — она слегка шевелила хвостом и передними плавниками — проступает ее красивое, сильное тело.
Я грешным делом пожалел, что местом наших ночных игр оказалась постель: погруженная в родную стихию, она была чудо как хороша, ее тело дышало энергией и свежестью, всякое движение — шевеление плеча, мерное колыхание грудей, едва уловимое напряжение мышц живота, скольжение руки — было поистине совершенным.
Я пошел на кухню варить кофе.
Когда мы выпорхнули из гнезда во двор, она потопталась на месте, потом подняла голову, бросила взгляд на окна третьего этажа. Какое-то время она смотрела туда, потом перевела взгляд на меня. Я подумал, что женщина, преисполненная чувством мести, скорее, беззащитна, нежели опасна, — недаром в живой природе мотив мести и связанные с ним проявления отсутствуют.
Спустя полчаса я притормозил недалеко от трамвайной остановки позади кладбища — припарковаться у главного входа не удалось. До ворот добрались пешком.
— Спасибо тебе, — сказала она, бросив рассеянный взгляд на наручные часы. — Рановато приехали, еще полчаса до встречи. Мы условились в двенадцать вот здесь, у ворот. Ничего, я прогуляюсь немного по аллеям. Пока!..
— Пока, — кивнул я, глядя ей в спину, вдохнул полной грудью теплый воздух, по привычке сортируя палитру его запахов: утомленная солнцем зелень, земля, живые цветы, равно как и цветы неживые, бумажные, переплетающие овалы дешевых венков, свечной воск и еще нечто, наверно, бесплотное, но тем не менее издающее слабый аромат, присущий любому кладбищу.
Мила скрылась в глубине тенистой аллеи. Я повертел головой, прислушиваясь. Тихо, совсем тихо. Даже вороны, как правило, с острыми криками вьющие черные круги вблизи церковной маковки, помалкивали, укрывшись от зноя за пологом густой листвы. Я их понимаю... На уровне венчающего маковку креста воздух был жарок и густ, как сметана, однако это нисколько не мешало мне парить в нем, следя за Милой. Она прогуливалась по аллее, порой задерживаясь у той или иной ограды, чтобы получше рассмотреть памятник. То возникала в разрывах листвы, то исчезала из виду, да мне и не было нужды видеть ее: достаточно, что я ее хорошо чувствовал, слышал. Вот тяжкий ее вздох — должно быть, опечалилась, увидев надпись на каком-то надгробном камне, где были обозначены даты чьей-то слишком короткой жизни. Вот шуршание целлофана, липнущего к сигаретной пачке, и вслед за ним — шершавый визг зажигалки. Вот новый вздох.
Вот еще какой-то звук...
Он проявился справа, в самом отдаленном углу кладбища. Он был слаб и нес в себе отзвук проглоченности, что ли, — будто замкнутая в почти непроницаемый для звука чехол бутылка шампанского внезапно вытолкнула пробку.
Природа этого звука была мне знакома — так работает глушитель, навернутый на ствол.
Я очертя голову ринулся вслед за Милой.
Она лежала, подогнув под себя левую ногу, на асфальте у развилки аллей — как раз на том открытом участке кладбищенского пространства, где, не защищенная деревьями, представляла собой идеальную мишень.
Я даже не пытался нащупать пульс в ее опрокинувшейся ладошкой вверх руке. Пуля попала ей в висок.
