много читала, изучала языки, умела играть на рояле, шить, вышивать, вязать. Последнее ей весьма пригодилось сейчас – Ольга отыскала в Заринином гардеробе старые шерстяные юбки и кофты, распустила их и навязала детям штанишек и свитеров.
Общение с Зариной больше сводилось к молчанию. Каждая занималась своим делом, общих тем для разговоров было мало. Однако каждая чувствовала в другой тихую, но крепкую и теплую поддержку, которая разрушила холодный панцирь одиночества и тоски. Ни Ольга, ни Зарина не упоминали о мужьях, будто их и не было никогда. Иногда обсуждали детей: кто как рожал, кормил. Делились друг с другом кулинарными рецептами – обе в довоенное время обожали готовить и особенно печь торты. В крошечной комнате топилась железная печурка, в углу тихонько играли Светка и Марушка, сопел в люльке младенец, на керосинке кипел жиденький суп. Ольге было спокойно и уютно – как ни разу с того дня, когда началась блокада. Чувствовала она себя прекрасно, кашель совсем прошел, можно было дышать полной грудью, не опасаясь, что хлынет горлом кровь. В благодарность за это ей хотелось обнимать и целовать Зарину, и только воспитанная в ней сдержанность не позволяла этого сделать.
Меж тем с каждым днем теплело все больше. Земля стояла парная, влажная, готовая впустить в себя семена. Зарина и Ольга вскопали грядки и засадили их овощами. Светка и Марушка активно им помогали. Девчонки с интересом следили, как из семян прорезались крохотные зеленые росточки, набирали силу, выпускали листики, а из-под земли начинал проглядывать наливающийся соком корнеплод.
В середине июня неожиданно приболела Михайловна. У нее поднялась температура, ее трясло, губы посинели, глаза ввалились. Ольга ухаживала за ней как могла – поила отваром ромашки, ставила на спину самодельные горчичники. Она неоднократно предлагала старухе позвать на помощь Зарину – та быстро поставила бы ее на ноги своими заговорами. Однако упрямая Михайловна наотрез отказывалась и слышать о цыганке. «Сама справлюсь», – бормотала она, облизывая высохшие губы.
Трудясь в роли сиделки, Ольга вынуждена была отложить визиты в дом на окраине. Светка ходила туда одна, передавала приветы, рассказывала, как растет на огороде петрушка и морковь, сорванец Стефан выкопал молоденькую свеклу и съел ее прямо с ботвой и кожурой, а старый ворчун дед Петро подарил ей деревянную куколку, которую сам вырезал ножом из липы. Ольга слушала и улыбалась. Она скучала и мечтала о том дне, когда Михайловна наконец поправится, можно будет оставить ее и пойти туда, где ее ждут и ее душа поет.
Старухе стало лучше только через две недели. Она потихоньку начала вставать и медленно бродила по дому, исхудавшая, бледная, как призрак. Ольга нарвала росшей за домом дикой мяты, настояла ее в кипятке, процедила через старую наволочку и заставила старуху пить этот отвар по полстакана утром и вечером. «Хорошо было бы куриного бульона, – думала она, – но где сейчас возьмешь курицу…»
Солнце вовсю припекало, и Ольга стала выводить Михайловну во двор, погреться под жаркими лучами. Они сидели у сарая на толстом бревне, старуха кряхтя и сетуя рассказывала Ольге про свою жизнь. Замуж вышла в шестнадцать за буйного алкоголика, бесконечные роды, окончившиеся все как один смертью младенцев. Работа в колхозе с зори до поздней ночи. Запретная любовь с женатым председателем. Ольга слушала, кивала, а мысли ее были далеко. Она думала о том, что скоро пойдет к Зарине. Возьмет на руки маленького Янко, прижмет его к себе, и душа ее встанет на место.
Так прошла еще неделя. Светка, вернувшись от Зарины, принесла на хвосте новость: у Марушки завтра день рождения! Весь вечер они с Ольгой клеили из газеты поздравительную открытку, раскрашивали ее одним-единственным карандашом, который по случайности ухитрились захватить из ленинградской квартиры. Светка тайком нарвала мальвы, самосевом росшей в палисаднике у Михайловны. Ольга спешно связала шарфик – не по сезону, конечно, но другого за ночь не успеть.
Утром обе предвкушали торжество. Светка сказала, что Зарина собиралась накрыть стол, чем Бог послал, и отпраздновать день рождения дочери по-настоящему. У Ольги от радости и волнения все валилось из рук. Она уронила щетку для волос, затем разлила флакон духов. Светка смотрела на нее и смеялась. Наконец обе были готовы. Михайловна пила чай в столовой и ворчала, что ее бросают, помирающую, на произвол судьбы. Ольга не обращала на ее сетования никакого внимания. Она надела парадную юбку, блузку, тщательно подколола волосы, чтобы Стефану не за что было дергать, и, сунув ноги в сандалии, вышла из дому. Светка бежала впереди, радостно подпрыгивая. Они вышли за калитку.
– Ой, мам, смотри! – Светка указала рукой вдаль, туда, где с холма серой змейкой спускалась тропинка.
– Что там? Я ничего не вижу. – Ольга, с детства близорукая, слегка прищурилась.
Яркое солнце слепило глаза. Она приложила ко лбу ладонь, и взгляд ее различил темную точку, которая медленно двигалась по дорожке им навстречу.
– Это человек. Мужчина. Не местный. Он… мам, это солдат! Он в форме! – Светка нетерпеливо дергала ее за рукав.
– Солдат? – удивилась Ольга. – Откуда он здесь взя…
Она недоговорила, взглянув на Светку. Лицо той сделалось белее снега.
– Мам! – отчаянным шепотом проговорила Светка. – Это… Папа!!! Это точно он! Мама!!!
Ольга вздрогнула, точно ее ударили наотмашь.
– Ты… что… что ты несешь?
Но Светка уже не слушала ее. Она неслась по тропинке во весь опор, и ее радостный визг звенел у Ольги в ушах.
– Папа! Папа!! Папочка-а!!! Живой!!!..
И тогда Ольга закричала. По-звериному, протяжно, с надрывом, на одной воющей ноте:
– А-а-а…
Она села прямо на траву. Перед глазами быстро сгущалась темнота. Так же стремительно исчезали окружающие звуки: шелест листвы, щебет птиц, жужжание стрекоз. Ольга точно падала в глубокой колодец без дна. Все дальше и дальше от света, глубже под землю…
– Мама!!
Громкий крик пронзил густую тьму точно острый нож. Ольга почувствовала, как чьи-то руки схватили ее за плечи и трясут, сильно, до боли. Тьма начала рассеиваться, расползаться, точно туман под лучами солнца.
– Мамочка, очнись! Пожалуйста, что с тобой?!
«Светка, – равнодушно подумала Ольга. – Почему она так кричит?» И тотчас до боли знакомый голос, самый родной на свете, произнес с волнением:
– Оля! Олюшка! Ну что ты? Открой глаза.
Ольга пошевелила веками – они были точно каменные. Все же ей удалось приподнять их, и тут же глаза обожгло ярким светом летнего дня. В уши ринулся целый поток звуков. Она застонала и схватилась руками за голову.
– Олечка! – Сильные руки подняли ее с земли и поставили на ноги, бережно придерживая за талию.
Ольга открыла глаза пошире и увидела прямо перед собой встревоженное лицо. Голубые глаза, ямочки на щеках, упрямый подбородок…
– Витя…
Она не сказала, а выдохнула это имя.
– Да, родная, это я. Пожалуйста, не пугай нас, приди в себя.
Ольга тихо заплакала. Виктор гладил ее по волосам, по мокрым щекам, целовал. Светка прижималась к его боку.
– Я… я думала, тебя убили… – сквозь слезы пролепетала Ольга.
– Не добили. – Виктор улыбнулся.
Тут только она заметила, что на его голове плотная повязка.
– Ты ранен? – Ольга осторожно дотронулась до бинтов.
– И ранен, и контужен. Месяц был без сознания, в коме. Потом еще месяц в полубреду. Ничего не соображал. Не мог понять, кто я такой. Поэтому не писал тебе. И попросить не мог, чтобы написали за меня – ни адреса не помнил, ни имени твоего. С месяц назад примерно память стала возвращаться. Я стал писать в Ленинград – ответа не было. Тогда я послал запрос. Мне ответили, что вас эвакуировали
