господи!
— Хорош? — смущенно дернул он уголками губ, но свет уже вернул Росанне часть самообладания.
— Страх божий! — отрезала она. — Тебе нельзя возвращаться в тратторию в таком виде. Сейчас засов заложу, и поднимемся к нам.
Она сыпала словами, и за этим деловито-непререкаемым тоном все еще слышалась истерическая нота, словно тень пережитого потрясения. Пеппо покачал головой:
— Росанна. Так нельзя. Твоего отца сейчас нет, а ты…
— …а я не собираюсь приглашать соседей полюбоваться, — возразила девушка. И тут же снова устало вздохнула. — Пеппо. Мы слишком много сегодня пережили. Давай не будем препираться. Скажи честно: ты действительно хочешь сейчас тащиться в тратторию и провести остаток ночи совершенно один?
Не дожидаясь ответа, она взяла подсвечник, проверила запоры на дверях и молча двинулась к лестнице.
…Дома Росанна заметно успокоилась. Усадив Пеппо у стола, она несколько минут чем-то сосредоточенно шелестела, а потом велела:
— Сними-ка весту! И не надо румянцем полыхать, раздевайся, говорю! С весты кровь я отчищу, а с камизой хуже, все рукава насквозь.
Пеппо заметно передернуло.
— Ее проще сжечь, — ответил он. — Завтра куплю новую.
Он стянул грязную одежду и почувствовал, как ошеломленно девушка смотрит на него.
— Господи, — пробормотала она, — на тебе живого места нет…
Погрузив лоскут полотна в миску с водой, Росанна начала осторожно смывать кровь с исцарапанного лица оружейника. Влажно поблескивающие борозды спускались на шею. Спину и ребра покрывали багрово-фиолетовые кровоподтеки, перечеркнутые застарелыми следами плетей. Поддавшись почти неосознанному порыву, Росанна коснулась светлого рубца и осторожно прочертила его по всей длине от плеча к пояснице, глядя, как на смуглой коже проступает зыбкая рябь мурашек:
— Сколько у тебя шрамов… — тихо сказала она.
Потом так же бережно провела по следу камня на щеке и резко отдернула руку, вдруг ощутив, как непозволительно интимен этот жест.
Пеппо замер, слыша ее прерывистое дыхание у самого своего виска. Медленно повернул голову, почти бессознательно потянувшись на звук этого дыхания. А Росанна снова протянула дрожащие пальцы, отирая с лица оружейника капли воды. Юноша коснулся ее ладони лицом, вдыхая запах розмарина, так же медленно выдохнул и едва ощутимо поцеловал основание девичьих пальцев. Отстранился, коротко встряхивая головой, будто отгоняя дремоту.
— Вот… такая у меня жизнь… занятная, — пробормотал он. — Разве это не стоит пары царапин?
Росанна издала нервный всхлипывающий смешок.
— Дурак! — опять чуть гнусаво отрезала она. — Пара царапин… Лучше вздохни глубоко. Если можешь вдохнуть до самого упора — значит, ребра целы.
Они проговорили почти до рассвета, сидя на полу среди мешков с мукой, сложенных у очага во избежание сырости. Пеппо рассказывал о своих злоключениях, осторожно отсеивая самые отвратительные подробности.
— Вот так, — мрачно подытожил он, — и все это снова из-за меня. Если бы…
Но в этот момент ему на плечо легла голова Росанны.
— Я сейчас тебя ударю, — сонно посулила она. — Сколько можно талдычить… Каждый сам за себя в ответе. И если бы снова нужно было встрять в твои дела — я бы снова это сделала.
Пеппо только покачал головой. Девушка так и заснула, прижавшись к нему. А оружейник до утра не сомкнул глаз, размышляя о страшных событиях этой длинной ночи, своем втором убийстве, о котором он тоже ничуть не жалел, а главным образом — о своем таинственном доброжелателе и его плаще, так призрачно-знакомо пахнущем лодочным дегтем.
Глава 8
Когда откликнутся небеса
День не задался с самого утра.
Омерзительно болела голова, подчиненные не в состоянии были принять самых простых решений и вели себя как круглые олухи, желудок сводило от голода, но есть не хотелось. Словом, полковник Орсо чувствовал себя, будто медведь-шатун, не ко времени выползший из берлоги, а потому до корчей ненавидящий весь белый свет. И ладно бы изводили старые раны или была б иная достойная причина. Но полковник точно знал: все его страдания из-за того, что он снова безобразно перебрал накануне, и это знание приправляло общую злость еще и отвращением к себе.
Днем, словно в издевку, явился отец Руджеро. Правда, он не стал ничем докучать полковнику, а просто поднялся к герцогине, которая нынче была довольно бодра и ждала друга для своеобразной игры в шахматы, где фигуры, повинуясь указаниям синьоры, передвигал слуга. Конечно, визит доминиканца, скорее всего, означал его присутствие и за обедом, но Орсо надеялся, что доктор Бениньо отвлечет огонь монашеской язвительной любезности на себя.
Однако за столом царила непривычно подчеркнутая тишина. Негромко позванивало серебро, слуга тенью скользил меж троими сотрапезниками. Доминиканец хмурился, то и дело замирая и бессознательно вертя в пальцах ложку. На полковника он сегодня не смотрел.
Наконец Руджеро поднял глаза на врача:
— Доктор Бениньо… — Эскулап вопросительно взглянул на монаха. — Я не хотел бы болтать всуе, но меня одолевает тревога. Мне показалось, что ее сиятельству становится хуже. Она сегодня необычно разговорчива, и в этом есть какая-то нота отчаяния.
Бениньо помолчал, скользя пальцами по ножке своего бокала.
— Герцогине не может стать хуже, святой отец, — неохотно проговорил он. — Парализис — это болезнь, не имеющая ухудшений. Она прискорбна по сути своей. Но ее сиятельство теряет силы и волю к сопротивлению, а это намного опаснее. От неподвижности тела гуморы в нем застаиваются. А стоячая жидкость — это угасающая жизнь. То же самое касается и души. Синьора чувствует это и потому пытается что-то снова в себе растормошить. Но стойкость герцогини на исходе.
— Значит, нам надобно торопиться, господа! — отрезал Руджеро.
При этих словах он обернулся к полковнику и в упор посмотрел ему в глаза. Орсо не отвел взгляда, только хмурая складка прорезала лоб. Монах никогда прежде не говорил в его присутствии этим сухим и серьезным тоном, неизменно и вкрадчиво вплетая в голос нити невесомого сарказма, поэтому полковник ощутил, что сейчас доминиканец искренен.
За столом повисла тяжелая пауза, но в этот момент раздался стук, и в трапезную вошел капитан Ромоло.
— Господа… — Он отвесил общий поклон. — Мой полковник. Прошу милостиво простить мою дерзость, но с нарочным доставлена эпистола, и тот твердит, что превесьма важная. Извольте, ваше превосходительство. Нарочный ждет.
Орсо коротко кивнул, принимая измятую записку, испещренную следами грязных пальцев, распечатал, пробежал глазами. Брови его дрогнули и изогнулись под причудливым углом.
— Невероятно… — пробормотал он и поднялся из-за стола. — Виноват, господа, я вынужден отлучиться.
Полковник вышел, а оставшиеся наедине врач и доминиканец молча продолжили обед, больше не касаясь поднятой монахом щекотливой темы. Они не раз уже обсуждали ее и оба знали, что взаимопонимания им не достичь…
Руджеро уже собирался поблагодарить герцогиню за
