замечал за семьей ничего необычного в последнее время? В их поведении или мыслях?
У Шелдона, кажется, запершило в горле. Он не сразу смог ответить, закашлялся. В уголках глаз блеснули слезы.
— Позвать за водой, Шелдон?
— За водой? — выдохнул он.
— Да, за стаканом воды.
Шелдон повернулся к Грейс и помотал головой.
— Не надо воды?
— Только не воды, прошу… — прохрипел он. — Я в порядке. Я хорошо себя чувствую. Я сейчас, я сейчас буду в норме.
Грейс послушно дождалась. Когда голос вернулся, а взгляд перестал выискивать что-то в темноте комнаты, Шелдон ответил на вопрос.
— Джеймс тщеславен своим умом. Лиза — своей силой. Сабрина победила себя, но я все еще чувствую, что в ней осталась чужеродная сущность. Но они хорошие. Они слишком любят свою жизнь, но они хорошие. Я люблю их. Я люблю тебя. Мы все любим друг друга. Вы хорошие. Я рад, что вы — моя семья. А ты? А ты любишь нас?
— Конечно, Шелдон, я вас очень люблю, — честно ответила Грейс и улыбнулась.
Она погладила по холодной и сухой щеке, утерла кончиком пальца слезы, засохшие в уголках глаз. Отдавала всю нежность, на которую тогда была способна. Заботиться о других ведь так приятно. И как она раньше не понимала?
— Почему ты говоришь, что Сабрина победила себя? — спросила Грейс.
— Она делает все для семьи. А Джеймс и Лиза — для себя. Я вижу это, но не сержусь на них.
— Почему не сердишься?
— Просто… — он замялся, — я тоже когда-то не понимал, что нет ничего важнее семьи. Я тоже жил для себя и думал, что так помогаю. А потом Он объяснил мне все. И они поймут. Они на правильном пути.
Шелдон так долго смотрел на руки Грейс, что глаза его заслезились. Он замотал головой, потер веки. А потом взглянул на девушку совершенно потерянно.
— Я думаю, что они смогут преодолеть себя, но не знаю. Я ведь не могу сердиться. Я могу только знать. Но знаю, что не могу знать все. Я знаю, что жизнь — зло. Но если они этого не чувствуют, я не могу заставить их думать иначе.
— Ты ведь можешь, но не хочешь.
Шелдон быстро закивал.
— Могу, могу, но не хочу. Они — моя семья. Они поймут. Они все поймут, но не сразу. Много солнц должно взойти. Они поймут. Поймут. Я знаю.
Грейс потеряла нить разговора. Шелдон балансировал на грани нервного срыва, и чувствовалось это в каждом его резком движении. В том, как он мелко дрожал, как длинные пальцы комкали подол белой измятой рубашки, как взгляд бродил по комнате, ни на чем не задерживаясь. Тяжело быть самим собой, но иногда это — меньшее страдание, на которое стоит пойти, чтобы обрести смысл.
— Тебе страшно? — спросила наконец Грейс.
— Я боюсь. Я боюсь жить.
— Почему?
— Жизнь — это страх! — прошептал он и вяло взмахнул рукой, словно хотел указать на то, как подходило под это описание убранство. — Жизнь — это бессмыслица, это обман, это иллюзия. Нет жизни. Все вокруг — это страх. Это кривое зеркало, а мы позволяем ему отражать ложь, чтобы не умереть от бессмыслицы и отчаяния.
Грейс молчала. Всматривалась в его лицо, измученное, вытянувшееся, и понимала, к своему удивлению, насколько Шелдон в самоотречении преобразился. Еще немного и он мог бы стать новым Джексоном. И когда Грейс подумала об этом, сердце забилось быстрее.
— Ты ведь знаешь, что мы должны жить. Другого шанса не будет.
— Меня это не успокаивает! Где жить? Мира ведь нет. Мир — хаос. Нет порядка, нет традиций, ничего нет. Жизнь — сумасшествие. Метание, страдания, бессмысленность. Все вокруг — обман. Пустота в оболочке. Ложь, ложь, ложь! Нам врут! Нам всегда врали! Нет жизни, нет ее! Нет! — шептал он и дергал себя за ногти, будто бы стараясь оторвать один за другим.
— Но ты здесь. И я есть. И мы живы, — шепотом ответила ему Грейс и взяла его руку. Она стала холоднее. — Пока ты жив, ничто еще не потеряно.
Шелдон посмотрел на нее огромными горящими глазами.
— Тебя нет. — Взгляд его чуть прояснился. — Ты уже не здесь. Ты там.
— Я здесь.
— Нет. — Он улыбнулся. — Если бы ты была здесь, ты была бы никем. Но ты не здесь. Ты уже там. Ад — это другие, и ты давно там, с ними. Я вижу тебя так, как не вижу никого. Ты — целостность. Ты — завершенная. В тебе уже нечего менять. Ты стала собой, но тебе не понадобилось умирать.
Шелдон повернулся к ней всем телом. Скрючившийся, он был одного с Грейс роста.
— Ты — Ад. — Он расплылся в еще более счастливой улыбке.
— А ты? — шепотом спросила Грейс.
— А я — Никто. И буду им до тех пор, пока не уйду, — с неприсущей ему гордостью ответил Шелдон.
Грейс давно уже было страшно, еще с того года, когда пришлось переехать в это ужасное место. А когда Джексон ушел, стало совсем невыносимо.
Шелдон болен. От недоедания, недосыпа, обезвоживания обострилось восприятие. Шелдон чувствует слишком остро, слишком губительно. Он давно уже простудился — в таком холодном доме, где все по общему соглашению ходят босиком, немудрено. Если подождать еще немного, случится что-то пострашнее. Может, воспаление легких. Зима близко, сквозняки в доме станут невыносимыми.
— Я должен понять грань, — в бреду прошептал Шелдон после недолгого молчания, — увидеть за краем то, что неподвластно простому глазу. Я знаю, что способен на это. Я ведь видел, его чувствую. Я ощущаю, но ничего не знаю. Люди видят вещи и считают, что знают. Они не понимают, насколько ошибаются. Нет, нет ничего! Их мир — это самообман. Кучка вещей, а смысла нет! Где свобода смысла, создание его для себя? Это трагедия. Трагедия Сущего, трагедия живого, настоящего. Они не понимают. Ими движет страх, страх за собственность и жизнь, они злятся! Мир вещей сделал их такими. Я знаю! Я могу увидеть суть. Я чист. Я могу! Чтобы подойти
