— Это их дело?
— Боже мой, Юля, если б не ты… Я не знаю, что бы я делала. Ты мое божье благословение!
— Не дели шкуру неубитого медведя! Я же сказала: если он мне понравится.
Окрыленная, в тот же вечер я потащила Андрея к себе. Юльке он понравился, впрочем, исключительно внешне. Скорей всего вначале она не понимала его так же, как я. Впрочем, не поняла и потом, только никогда не показывала вида.
Андрей переселился в мою комнату, оставив мастерскую в подвале, где постоянно продолжал работать. Он отказался от этой мастерской через много лет, после того, как стал владельцем галереи на Красногвардейской. Я перешла на третий курс, Андрей завершал последний год учебы в училище.
Поженились мы осенью, 3 сентября, в воскресенье. Был чудесный теплый день, по-летнему ясный. Мы оба знали, что когда-нибудь все равно поженимся. Поэтому просто решили, ничего не оговаривая заранее. Свадьбы не было. Белое платье (короткое, вечернее, совершенно не свадебное)) я купила в комиссионке. Свидетельницей была Юля, свидетель — Толик. В Юлькиной квартире накрыли стол, пришли друзья Андрея и Юлькины приятели. У меня друзей не было.
Мы подали заявление летом, в июле, а в августе (как раз на каникулы, совпадающие у Андрея и у меня) поехали ко мне домой. Я заранее написала письмо, где сообщила, что собираюсь замуж и приеду с моим избранником (это глупое слово «избранник» подсказала Юлька, чтобы получилось более официально и смешно). Мать с Сергеем Леонидовичем — встретила нас довольно прохладно. Андрея они не одобрили, как не одобрили ни меня, ни Юлю, как не одобряли вообще все, что противоречило их образу жизни. Прищурившись и глубокомысленно склонив голову набок, Сергей Леонидович все интересовался, на что мы собираемся жить, и проповедовал заумный трактат о том, что все художники — пьяницы, бездельники и нищие. Мать вторила ему и через каждые десять минут сообщала, что помогать средствами они нам не намерены. И выражала горячее разочарование во мне — в своих родительских мечтах она видела, как я выхожу замуж за более степенного взрослого человека, приживаю троих толстых детей и сама становлюсь толстой и противной. Бездомный художник без прописки — такой вариант не мог привидеться ей даже в самом кошмарном сне. Мы пробыли там три дня. Все это не вызвало в моей душе ничего, кроме пустоты и отрешенности. Все показалось чужим, прежние друзья и одноклассники — пошлыми и примитивными, родительские знакомые — пустыми и отставшими от жизни. Через три дня мы распрощались очень холодно, словно с чужими, посторонними людьми, и вернулись обратно. Я сказала, что заявление в загс мы уже подали, но ни мать, ни Сергей Леонидович не высказали желания присутствовать на свадьбе, они даже не произнесли поздравительных слов. Так мы и расстались, не зная, встретимся ли еще когда-нибудь. Юля не удивилась ни капли, услышав подробности о поездке — со дня своего отъезда она ни разу не была у родителей.
А через неделю мы поехали к родителям Андрея. Наверное, следует рассказать о них хотя бы несколько слов. Родители Андрея жили в поселке городского типа, где мать заведовала магазином, а отец был инженером на местном заводе — вроде со всех сторон приличная семья. Поселок Андрея был славен тем, что поставлял рабочую силу на один из расположенных поблизости крупных заводов. В семье — трое детей. Два сына — Андрей и его старший брат Виталий — и младшая дочь Оксана. Виталий был женат на местной жительнице и имел трехлетнюю дочь. Он работал на заводе, там же, где и отец. Оксана училась в школе. Виталий всегда был гордостью и надеждой семьи, Андрей считался уродом (см. пословицу: в семье не без урода). После того как он забрал документы из института и занялся черт-те чем, семья прервала с ним все отношения. Андрей ни за что не хотел ехать к ним, но я уговорила его только на один день. Мы решили приехать утром, а вечером уехать обратно.
Нас ожидал еще более холодный и уже откровенно враждебный прием. Я им не понравилась так, как может не понравиться невеста нелюбимого сына. Меня сразу же охарактеризовали «беспутной шлюхой», с которой связался Андрей, «впрочем, они друг друга стоят». Андрей этого вынести не мог. Устроил скандал. Семейка набросилась на него, обвиняя во всех смертных грехах. Местная клушка, жена Виталия, смотрела на меня с откровенным ужасом (ей не понравились длина моей юбки, ярко-красные губы и обесцвеченные волосы). Андрею ставили в пример старшего брата — человека, который пошел в жизни правильным путем, добился всего и преуспел, не занимаясь ерундой, не бродяжничая и не связываясь со всякими дрянями. Двумя живыми существами, не проявившими ко мне враждебности, стали трехлетняя племянница Андрея, доверчиво усевшаяся у меня на коленях, и беременная полосатая кошка, которая долго терлась о мои ноги, а потом залезла под шкаф с довольным мурлыканьем. Вскоре склока переросла в открытый скандал, и нас выгнали вон из дома в самом прямом смысле. Собрание постановило, что Андрей может жениться на ком угодно, хоть на этом «черте крашеном», им плевать, потому как он им больше не сын. За «черта крашеного» я очень обиделась. Но вида не показала, потому что Андрей и так натерпелся достаточно. До вечерней электрички мы гуляли по поселку, ели помидоры, стянутые с бесхозного поля, а потом вернулись в город.
Однажды скучным субботним вечером (когда нечего было делать и некуда было идти) раздался телефонный звонок. Я взяла трубку. Это был Толик.
— Таня, на Пушкинской в арт-галерее висит картина Андрея.
— Ты что? Серьезно?
— Ну да. Вчера вечером мимо проходил и увидел. Андрей дома?
— Его нет, но я скажу ему обязательно…
— В общем, идите смотреть.
Через полчаса вернулся Андрей, и я рассказала ему о звонке Толика. Он просиял.
— Да, они действительно взяли у меня несколько работ, хотя не думал, что выставят. Я поэтому тебе и не говорил, боялся сглазить. Но если выставили, значит, надеются продать?
Мы побежали на Пушкинскую. Картина висела на видном, хорошо освещенном месте. Краски были тусклые, сюжет, смысл — чушь собачья, но цена стояла баснословная. Эта крошечная удача стала первой ступенью восхождения Андрея наверх.
Андрей оказался не подготовлен к собственному успеху. Я видела, как все сильней и сильней он меняется у меня на глазах. Постепенно (словно чьей-то рукой) стали стираться энергия и живость, искры живого огня, горевшие раньше в глазах. Я не могла объяснить этой перемены. Словно из него вынули какой-то стержень, к которому была прикреплена вся его жизнь. Почему? Видя, как гаснет его интерес к жизни, я билась над неразрешимыми вопросами, мучилась еще больше, страдала и совершенно ничего не могла сделать. Я готова была на что угодно, лишь бы вернуть ему силы, но я не знала, как это сделать. Тем не менее его картины продавались одна за другой, лишенные хотя бы проблеска таланта и искусства. Чудовищные, безвкусные, аляповатые, бездарные, нелепые — их раскупали картинные галереи, частные лица, вывозили за границу, а один крупный журнал посвятил целый разворот исследованию о работах Андрея. И чем больший успех сопутствовал ему, в тем большую пропасть тоски и отчаяния скатывался мой муж.
Постепенно он привык считаться одним из самых известных, престижных молодых художников. Он не пил, не притрагивался к наркотикам и даже не изменял мне, но его депрессия была одной из самых жестоких. Денежный поток хлынул в мои руки. Андрей никогда не считал, сколько зарабатывает в точности, ему было все равно, он не обращал на это внимания и постоянно забывал потребовать денег там, где ему обещали заплатить, но не выполнили обещания. Я занималась его финансовыми делами, и я выбивала деньги, а тем временем депрессия медленно сжигала его душу (а может, душа бывает только у талантливых художников?). Однажды посреди ночи я проснулась и увидела Андрея сидящим в темноте за столом, обхватив голову руками. Я зажгла лампу. Черты его лица осветились, и я увидела, что он плачет. Я никогда не видела его слез. Я чувствовала, что ничего не следует говорить. Он заговорил сам, и голос его звучал странно:
— Все это не то, понимаешь? Происходит не со мной, я не то должен был сказать. Я хотел другого, но не смог. Я знал, что должен делать, но не смог! И это почему-то никто не может понять… Я продаюсь, я лгу… Я не хочу… тоже… всегда… вот так… Я бездарность… понимаешь? Бездарное, тупое ничтожество… ничего не могу…
Следовало ли мне что-то сказать? Каждое из его слов было правдой. Он действительно оказался бездарен. Если он понимал, значит, не был потерянным до конца. Кроме меня, ни один человек на свете не замечал происходящих в нем перемен. Прежних друзей оставалось все меньше и меньше. В самом начале успеха Андрея его покидали решительно все — преднамеренно, жестоко, специально стараясь причинить боль. Андрей прекратил работать и неделями не заходил в мастерскую. Я не пыталась на него влиять. И вот в самый тяжелый период для Андрея и со мной разразилась довольно приличная по своим масштабам катастрофа.
