И ушла, хлопнув дверью.
Я стоял как оплеванный. Шанхай подошел, похлопал меня по плечу.
— Слушай, Валентин, оставь ты эту чувырлу. Лучше, что ли, себе не найдешь.
Остальные его поддержали:
— Кончай ты с ней…
Я налил себе стакан водки, выпил залпом и вышел в коридор. Что делать? Смотрю, с лестничной площадки вбегает Райка:
— Валентин, а я как раз до тебя. Ой, знаешь, что сейчас было. Фрося, Люсина мать, так дубасила твою кралю, что перья летели. А она: «Хоть убей, а встречаться с ним буду. Люблю я его».
Что же все-таки делать?..
Вечером Люся опять прибежала ко мне. Весь корпус об этом знал и смеялся: вот так любовь.
Воры, встревоженные поведением Фроси, стали меня уговаривать, чтобы порвал с этой «ненормальной». Многие не на шутку испугались, что Фрося «сдаст» нас всех милиции и мы потеряем «хаты». А тут еще приехала Розина сестра — кто-то передал ей, что я потихоньку дружу с другой девушкой, стала при всех меня стыдить: и, мол, как же тебе, Валентин, не совестно, у вас с Розой такая любовь. Измену она не простит. И пошла, и пошла. Мало того, сама разыскала Люсю и устроила ей скандал. «Не бросишь его, в следующий раз приеду — косички твои паршивые с кожей выдеру».
Вот в такую попал я прожарку.
А Люся, как назло, начинала мне нравиться. Почему — сам не понимал. Может, ее верность и преданность сделали свое дело. Она ведь и маму свою уломать сумела. Видя, что после ее запрета Люся аж похудела, она все-таки разрешила нам встречаться. Но опять только в коридоре и до девяти.
Постепенно к новой своей симпатии я привыкал все больше. И вспыхнувшее вдруг чувство переросло в любовь, заставившую на какое-то время забыть о Розе.
Любовным утехам мы, воры, как всегда, отводили часы досуга. А днем, даже по воскресеньям, главным по-прежнему была «работа». И если с Люсей все постепенно наладилось, то «блатные» наши будни неожиданно омрачились большой неприятностью.
В один из зимних вечеров возвращаемся мы с подельником из Москвы в Раменское к Гусихе. И застаем здесь младшего Пушкина, который плачет навзрыд.
— Что случилось?
Растирая кулаком слезы и всхлипывая, пацан сбивчиво начинает рассказывать.
— Да вот, этот самый… Ну, Шурка Питерский, который с неделю назад приехал… В общем, избил он меня, когда никого не было, потом все забрал — часы, деньги и еще пальто.
— Как так забрал? — не укладывается у меня в голове. — Ограбил, значит?
— Ну да, ограбил. А сам смылся. — Пушкин опять залился слезами.
— Да ты успокойся. Далеко не уйдет. Лучше скажи, давно он слинял-то?
— Час, наверно, прошел, а то и больше.
Питерский, хотя и был в Москве «на гастроле», хорошо знал, что Пушкин такой же карманник, как и он сам. А раз так, его проступок простить не могут. Избить и ограбить вора — такое и представить трудно. Не иначе, как спятил. Знал же, что шел на верную смерть.
На другой день об этом ЧП знали уже все московские воры. Их решение было единогласным: где поймаете Питерского, там и решите. Пушкина все уважали, он, как и я, воровать начал с раннего детства.
Объявился Питерский дней через двадцать. Вечером сидим мы в буфете клуба Воровского. Пушкин тоже с нами. Вдруг прибегает Нина Гусиха: «Идите быстрее, Шурка Питерский завалился ко мне в квартиру, пьяный вдрызг». Все быстро поднялись и за ней. Видим, за столом, обхватив руками стакан с недопитой водкой, сидит обалдевший Питерский. Володька Огород, который прибежал с нами, трясет его за плечи:
— Отвечай, ты взял у Пушкина часы и все остальное?
— Ну, я… — От встряски Питерский постепенно начинает приходить в себя. — Только не ищите вы их — пропил.
— На кой же хрен ты, Шура, все это затеял? — в сердцах вопрошает Хитрый Попик. — Ведь знаешь, что Пушкин свой человек, вор.
— Какой он вор! Комсомолец е…й.
— Ты что несешь, сволочь! — не выдерживаю я. — Видать, за Хмурого отомстить решил. Колись, ну?..
Питерский в ответ ни слова. Выходит, попал я в точку. О том, что с Хмурым были они корешами, слух до нас еще раньше дошел.
— Да чего с ним церемониться, — решительно обрывает Володя Огород. — Вставай, пошли.
— Вы что, резать меня задумали? — зло, без тени испуга спрашивает совсем уже отрезвевший Питерский.
— Неужто подумал, что награждать поведем, — отвечает кто-то.
— Нечтяк. Режьте, но воры с вас спросят.
— Спросят, спросят, — повторяет Хитрый. — Ежели не зарежем. Пошли, подлюга!..
Питерский поднимается со стула, надевает пальто, шапку и, не сказав больше ни слова, послушно идет за нами в парк. Сопровождают его человек десять или двенадцать.
Зима. Снег глубокий. С аллеи сворачиваем туда, где потемней. Белесые стволы сосен похожи на гигантские распушенные книзу стрелы.
Останавливаемся.
— Ну, расскажи ворам, зачем ты все это сделал? — обращается к Питерскому Володька Огород.
— Сам не знаю… Больше ни о чем не спрашивайте.
Питерский расстегивает пальто и пиджак…
— Режьте быстрей. Надоело мне все.
Огород приставляет нож к его груди. Руки у него в перчатках. Питерский стоит спокойно, не двигаясь, не прося пощады.
Резкий удар по ручке ножа, прямо в сердце. Шурик неестественно медленно наклоняется вперед и падает. Движения такие, как при замедленной киносъемке.
Вытащив из груди у Питерского нож, Огород, для подстраховки, наносит еще несколько ударов.
Ногами отрываем в сугробе яму, сталкиваем туда труп и зарываем, стараясь поплотней притоптать снег.
Мне, первый раз в жизни, почему-то не жалко убиенного. Да и остальные особой жалости не почувствовали.
— Негодяй он, — философски заметил Попик, — ближнего своего оклеветать пытался. А умирал, черт его подери, красиво.
Это, пожалуй, было общее мнение.
Мы отряхнулись от снега, покурили и опять направились в клуб. Все ж-таки полагается помянуть покойника. О том, что зарезали Шурку Питерского, дошел слух и до ленинградских воров. Дней через десять к нам в Раменское приехала их «делегация». Обо всем подробно расспрашивали. И сказали: никаких претензий к нам нет, решено все по справедливости.
Между тем мой роман с Люсей продолжался. Ее мать постепенно сменила гнев на милость и даже стала пускать меня в квартиру. Я купил им приемник, патефон, Люсе — лакированные туфельки. Мы с ней заказали в ателье костюмы из одного материала, светло-коричневые. Я провожал ее на фабрику, а вечером, если она возвращалась со второй смены, шел к проходной встречать.
И Люсе, и ее матери очень хотелось, чтобы я бросил воровать и устроился на работу. Но теперь уже меня самого перестало тянуть к нормальной жизни. Познакомившись ближе с обитателями раменских бараков, я увидел, что честные работяги, как бы ни старались вкалывать, живут очень бедно, а многие почти нищенствуют, сидят на картошке да хлебе. Нет, не привлекала меня такая жизнь. И от разговоров об устройстве на работу я всякий раз увертывался.
Как-то в начале весны меня пригласил в гости на свою «блатквартиру» Володька Огород. Находилась она в нашем корпусе, только на другом этаже. Кроме меня и его подружки, у Огорода в тот вечер никого не было. И я остался там ночевать. Ночью вдруг просыпаюсь от сильного стука в дверь. Не иначе — милиция. Вскакиваю с дивана, быстро сгребаю со стула одежду и — под кровать, на которой спали Огород с подругой. Под кроватью была корзина для белья, за нее и спрятался. Огород в это время тоже проснулся, пошел открывать дверь. Слышу — голоса знакомые. Кажется, Гришин и Кобзев, оба из уголовного розыска, хотя и из разных райотделов — Раменского и Ухтомского.
— В чем дело? — спрашивает Володька незваных гостей.
— Одевайся, Огород, потом узнаешь. — По голосу это Кобзев Михаил Дмитриевич, начальник Ухтомского угрозыска, который не раз проводил со мной профилактику, так сказать, перевоспитывал.
— Кстати, — спрашивает он вдруг у Огорода, — а где твой друг Валентин? Сказали, вечером к тебе пошел.
— Не знаю… — отвечает Володька, а сам усиленно продолжает шарить по комнате. — Брюки, черт их дери, куда-то по пьянке положил и не могу найти.
Все ясно. Второпях, когда залезал под кровать, вместе со своей одеждой я прихватил его брюки. Стараясь действовать незаметно, пытаюсь высунуть из-под кровати одну брючину. Думаю, Огород увидит и вытащит. Но на то они и «опера», чтобы иметь острый глаз.
— Что-то, Дмитрич, подзор шевелится, — слышу голос Гришина. — А ну, посвети фонариком.
Пришлось мне выбираться из-под кровати, изображая сонную физиономию — заснул, дескать, там по пьянке.
— А ты, однако, тот еще фраер, Валентин, — Кобзев аж рассмеялся от удовольствия, что меня изловил. — Под койкой, видно, удобней спать, не так жарко.
Нас с Огородом вывели на улицу, где стояли автобус и две милицейские машины. В автобусе, куда нас посадили, находилось уже человек пятнадцать, все — карманники. Забрали почти всех.
