книгой о ван Гоге.
Был новостной сюжет. Кадры, где находят останки. Череп, присыпанный землей, с пучком волос. Куртка, напоминающая грязную тряпку. Красный пол в гараже – просто краска, но нужный эффект был достигнут.
Отца проверяли на причастность к другим нераскрытым преступлениям, произошедшим за последние годы в штате и за его пределами. Десятки пропавших без вести детей и подростков. «Джозеф Хантер Митчелл, американский серийный убийца, который в 1987 году совершил серию из как минимум трех убийств на территории Западной Вирджинии, в городах вдоль шоссе 119».
Был конец августа, удушающая жара, когда он повесился.
Я ни разу не был на его могиле.
Приехал фургон по перевозке мебели. Мы перебрались в Ньюарк, Огайо. Родился Закари. В Ньюарке нас никто не знал.
Мне было четырнадцать, когда я впервые напился до потери сознания и незаметно для себя занял место отца: шатался пьяным по дому, наводя ужас на маленького брата. Однажды я зашел к Закари пожелать ему спокойной ночи, а он расплакался и стал звать маму. Зак готов был драться со мной до последней капли крови, когда я был трезв, но, выпивший, я внушал ему абсолютный страх. И, судя по его бледному перекошенному лицу, я хорошо с этим справлялся. Лучше всех. Видимо, страх передался ему вместе с молоком матери.
Полагаю, у каждого найдутся тяжелые эпизоды в жизни. Страдания вообще невозможно измерить, не придумали еще такую шкалу.
– Развяжи меня, – сказал я, когда Говард вошел в комнату.
Он смотрел на меня с леденящей пристальностью.
– Не шевелись, – наконец бросил он, – иначе я порежу тебе руки.
И освободил меня от стяжек.
Я встал, потирая запястья.
Говард что-то вложил в мою ладонь.
Обхватывая рукоять, я опустил взгляд. Тот самый нож, из рюкзака Кромака. Иногда детали имеют бесконечно важное значение. Иногда это все, что имеет значение.
– Я отпущу его, – тихо произнес Холт. – Только скажи.
Я представил, как бросаюсь на Говарда с ножом и он вышибает мне мозги. Смерть была бы избавлением. Впрочем, если быть до конца честным (а честность – единственный верный путь, когда в твоей руке нож), гораздо сильнее я хотел другого.
* * *
Никакого ощущения времени. Прошел час или год? Я смотрел на красную фигуру скрипача с работы Матисса «Музыка». Как его звали в мире живых? Билл Берк? Нет, Эдмунд Кромак. Теперь Эдмунд Кромак принадлежал миру Говарда Холта – подвалу и тьме. Его звали Кромак, и он больше не кричал, даже не булькал. Был настолько красным, будто его погрузили в краску и повесили сушиться. А краска продолжала капать.
Я бросил нож и заковылял прочь из комнаты.
Говард не окликнул меня.
Мне все мерещился скрип суставов зверя, следовавшего за мной по пятам сквозь темноту коридоров. Может, это скрипела веревка? В скрипе звучало мое имя.
Как и в своем сне, я наткнулся на лестницу и посмотрел вверх.
Снег прекратился, в небе плыла луна – яркая, будто осколок света. По сугробам протянулись тени. Ни дуновения ветра. Мороз и луна сделали воздух кристально прозрачным.
Я выбрался из подвала, упал в снег и зажал рот ладонью: если начну смеяться, то не остановлюсь, пока мозги не поедут набекрень.
«Я схожу с ума», – сказал я себе.
Правда заключалась в том, что это было не так. Во мне не осталось ни страха, ни злости, ни слез. Безумием это тоже не было. Я оцепенел и одновременно воспринимал мир как никогда остро. Его стерильность, тишину. Чувствовал кровь, бегущую по венам, сердце, колотящееся в груди, холод, впивающийся в пальцы. Чувствовал, сколько жизни в каждой клеточке моего тела. Ничто прежде не было способно на это. Даже алкоголь.
Полная свобода, рожденная в неволе.
Абсолютное одиночество.
Пустота.
Я ковылял к озеру. Кофта задеревенела на холоде. Спустился по каменистому берегу, взял камень, разбил лед, опустился на колени и погрузил лицо в воду. Держал руки в воде, пока они не онемели. Животные в неволе непредсказуемы. Я никогда не освобожусь от Говарда, пока один из нас не умрет. Одно я знал наверняка: если я пережил этот день, то переживу еще один.
В утренней тишине ветви елей просели под весом наметенного снега. Открыв глаза, я тут же попробовал перенестись в свое счастливое место, к Вивиан, но не смог уйти дальше лестницы в подвал. Висит ли еще внизу тело? Сейчас нельзя думать о нем как о человеке, помнить его имя. Я сконцентрировался на дыхании: четыре счета – вдох, четыре счета – выдох, между вдохом и выдохом тоже четыре счета. Ночью произошло кое-что. «Кое-что» звучит неплохо, верно?
Сев в спальнике, я выскреб из уха спекшуюся кровь. На мне была чистая одежда. Я не помнил, как переодевался.
Когда я спустился на кухню, на походной плите закипал чайник. Резко и горько пахло молотым кофе. Рядом с плитой – две термокружки, банка с кофе, кофемолка. Говард, с волосами, влажными после душа, сидел за столом и ел кукурузные хлопья, залитые молоком; перед ним – раскрытая книга и большая синяя коробка с тигром Тони (для всей семьи).
– Я ухожу, – сказал я.
– В самом деле?
Не отрываясь от чтения, Холт сунул ложку в рот. Он ел только «Фростед Флейкс», ими был забит один из шкафов. Я представил, как он толкает тележку по продуктовому магазину, мимо полок с сухими завтраками, и на меня вдруг нахлынуло спокойствие.
– Ты не станешь меня удерживать. Я выполнил свою часть договора.
– Не было никакого договора.
– Я сделал то, что ты хотел.
– Нет, ты делал то, что хотел сам.
– Я ухожу, черт бы тебя побрал!
– Но как ты уйдешь от себя самого? – спокойно поинтересовался он.
– Тогда пристрели меня.
Говард выпустил ложку, встал, выключил плиту и взял ружье, прислоненное к стене, но не спешил его поднимать.
– Убей меня, – со злостью выкрикнул я. – Стреляй. Давай же!
Холт смотрел на меня своими яркими, словно цинковые белила, глазами.
– Сделай это! СДЕЛАЙ ЭТО!
Три долгие секунды я был уверен, что он пальнет. Но он так и не вскинул ружье.
– Дэниел…
Я вышел из кухни. Он не может убить меня, я для него что-то вроде гримуара для ведьмы. И вообще, я на отдыхе в лесном бунгало, вот сейчас доберусь до машины и свалю отсюда.
Декабрьское солнце едва обозначало свое присутствие за затянувшими небо снежными тучами. Я услышал, как открылась дверь, но не остановился. Запах опасности –
