Я просил ее сообщить мне все подробности о вчерашнем происшествии, которые ей известны. Слеза покатилась по ее правой щеке. Она глядела на меня пристально и молчала.
Я тоже смотрел на нее молча, улавливая движения губ. Но они не шевелились.
. — Вы, кажется, были ближе всех к той комнате, в которой совершилось преступление? — спросил я.
— Да, я была в уборной, но до того перепугана вчерашним происшествием, что ничего не помню; мне кажется, что я теряю рассудок. Из того, что случилось, я ничего не могу объяснить себе. Припоминаю ужасный крик Елены… Потом, мне кажется, что я видела, как толпа засуетилась, как бросились все в ту комнату, где совершилось преступление… Я тоже пошла за другими, непонятный ужас сдавил мне грудь, и я лишилась чувств…
Боброва опять замолчала… Слезы обильно текли по ее прекрасному лицу… Изредка на нем я улавливал судорожные движения. Тщетно старался я угадать ее мысли. Она беспрестанно менялась в лице: то строгий взгляд, то как будто насмешливый, и не могу скрыть, что иногда в глазах ее, мне казалось, проглядывало кокетливое выражение. Главным оттенком и выражении ее лица, покрывавшем все другие, была все-таки глубокая печаль.
— Сегодня я не могу дать вам никакого другого объяснения. Я слишком расстроена. Позвольте мне приехать завтра; я приеду и тот час, который вы назначите.
Анна Дмитриевна опять заплакала, и я проводил ее до дверей.
Эта сцена до того взволновала меня, что я не мог уже спокойно допрашивать остальных свидетелей. Грустный, переменчивый, но чудный взор Бобровой постоянно всплывал в моей памяти.
Впрочем, моя механическая работа длилась еще долго: иопросы об имени, о летах и уже' в двадцатый или тридцатый раз — все о том же бале.
Часу в восьмом я, наконец, отпустил последнего свидетеля и собрал все протоколы, записанные мною и моими помощниками. Их было всего семьдесят два. Все они ровно ничего не разъясняли.
А между тем приехали ко мне прокурор, полицеймейстер и знаменитый своими полицейскими талантами частный пристав Кокорин.
17
Мы развернули перед собою план дома и сада Русланова, наскоро составленный архитектором, на котором, однако, все до мельчайшей подробности было означено с точностью. Кокорин дополнил план, отметив на нем пограничные улицы, и передал мне список всех окрестных домов и жителей.
Полицейские чиновники еще ничего не успели разведать, и мы собрались лишь с целью условиться о наших дальнейших действиях. Мы передали друг другу все, что нам было известно.
Затем мы отметили на плане точками те места в разных комнатах, которые были заняты гостями, и оставили белыми те, в которых никого не было в момент катастрофы. Кокорин придавал большое значение оставшимся на снегу следам; он беспрестанно вертел в руках и рассматривал со всех сторон сделанный им со следов гипсовый слепок.
— Я считаю необходимым предъявить его экспертам, — сказал прокурор, — может быть, они будут в состоянии определить по ним сапожника, делавшего сапоги, и мы узнаем тогда, кому они были проданы.
— Я предвидел необходимость этой экспертизы и, не ожидая приказания, привез сюда двух опытных сапожников, главных мастеров нашего города, — заметил Кокорин.
— Введите их, — сказал я.
Я узнал в двух вошедших в мой кабинет лицах, действительно, двух лучших сапожников города и предложил им рассмотреть слепок. На первых порах они оба не могли прийти к какому-нибудь заключению и попросили позволения послать за своими подмастерьями. Я попросил их удалиться тогда в особую комнату.
— Относительно этого лоскута, — сказал я, — мне кажется, нет сомнения, что он принадлежал пиджаку или сюртуку человека достаточного, судя по шелковой подкладке и по качеству сукна. Но этот лоскут может иметь значение вещественного доказательства только в том случае, если будет доказано, что он оставлен преступником.
— Что он принадлежит убийце — в этом я не сомневаюсь, — вмешался Кокорин.
— Почему?
— Потому что лоскут этот не мокрый, а сухой. До вчерашнего вечера двое суток шел снег и была оттепель; лестница вся мокрая. Лоскут же этот найден на ней совершенно сухим — доказательство, что только часа три или четыре прошло с момента, как он оторвался от платья, до того, как был найден.
Мы согласились, что это предположение очень основательно, и не могли не отдать должной справедливости вниманию, с которым пристав относился к делу. Он продолжал высказывать свои соображения:
— Находка бриллианта доказывает, что убийца, торопясь слезть, неловким движением сбил лестницу и, падая, выронил из рук диадему, которая опустилась в снег выпуклою стороною. Диадема и оставила те следы, которые нам были указаны понятыми. Тут же вблизи был след ножа. Вероятно, убийца выронил и нож — тот самый нож, которым он нанес смертельную рану. Падая, преступник поранил себя. Вот отчего остались по следам его капли крови, которые видны и на заборе. Забор я исследовал очень внимательно и нашел на нем ясные следы десяти пальцев, оставшиеся вследствие усилий, употребленных, чтобы вскарабкаться наверх. На следах этих — кровь. Из этого я заключаю, что убийца ранил себе руку…
— Вы очень скоро делаете ваши заключения, — заметил полицеймейстер.
По моему настоянию Кокорину была дана возможность сказать о деле все, что он думает, так как он уже не раз доказывал быстроту своего соображения и сметливость. Его двадцатилетняя практика в большом торговом губернском городе, в котором живет и движется большое население и случается много происшествий, изощрила его в ремесле сыщика.
— Значит, вы полагаете, — сказал прокурор, — что сам убийца поднял диадему и нож до своего побега?
— Непременно. Ясное дело, что грабеж был целью убийства. Он убил, ограбил и убежал…
— Где же он был до совершения убийства? Предполагаете ли вы, что он прятался в доме Русланова?
— Против этого предположения я протестую, — сказал я, — он не мог быть в доме до убийства по двум причинам. Первая та, что он не мог остаться не замеченным кем-либо из гостей или многочисленной прислугой. Вторая та, что все положительно удостоверили, от первого до последнего из присутствовавших в доме, — все были во фраках или военных мундирах. Это сукно слишком тонко для осеннего платья. Явись кто-нибудь в дом в пиджаке, визитке или в сюртуке из коричневого сукна — его бы все заметили. Я скорее соглашусь допустить, что кто-нибудь из бывших на балу убил и спустился по лестнице, — и тогда лоскут этот не имеет значения…
— Извините, если я не соглашусь с вами, — сказал Кокорин, — я утверждаю, что убийца непременно был в доме Русланова до убийства и был одет в коричневый сюртук.
— Почему же вы так полагаете?
— Очень просто. В саду только один след — от лестницы к забору. Других следов не существует. В саду этом осенью никто не ходит. Все калитки в нем заперты и заколочены.
— Так неужели же он был в цветном пиджаке на балу, и его никто не заметил?
— Нет, он мог спуститься по лестнице с чердака или с крыши, войти в окно и, сделав свое дело, бежать через сад. А как он попал на чердак или на крышу — этого уж я не знаю. Он мог до бала, никем не замеченный, подняться по черной лестнице на чердак и с чердака через слуховое окно выйти на крышу. Или он мог подняться на крышу прямо с улицы каким бы то ни было образом, всего ведь два этажа. Подобные вещи бывают. Помните дело о краже серебра у предводителя дворянства? Вор сознался, что он влез на крышу по громоотводу, а оттуда через слуховое окно перелез на чердак.
Я взглянул в акт осмотра и убедился в верности соображений Кокорина. Моей рукой было записано в акте, что «в саду были замечены только одни следы, обращенные носками от лестницы к забору».
— Одно меня сбивает с толку, — продолжал частный пристав, — убийца должен быть необыкновенный силач, привычный к путешествиям даже по громоотводам, и, следовательно, должен быть из простого звания, а между тем лоскут, оторвавшийся от его платья, имеет шелковую подкладку.
В это время в комнату вошли эксперты с их подмастерьями.
— Какое же ваше заключение? — спросил я.
— Сапоги, от которых остались следы, сшиты не у нас, даже не в здешнем городе, — сказал один из них.
— И вы все этого мнения?
— Все. Судя по слепку, это должны быть сапоги самой тонкой работы. Высокие скошенные каблуки, очень узкий объем окружности сапога, с узким носком и вогнутою подошвой, так шьют только бальные лаковые сапоги. Мы же делаем сапоги и ботинки все с круглыми носками.
— Вы полагаете, что это след сапога, а не мужского ботинка?
— Сапога. Работа, должно быть, московская. Здесь мы таких сапог не делаем, потому что люди богатые нам их не заказывают, а выписывают все более из Москвы.
