Я переносил терпеливо упреки, ожидая всего от времени.
Прошло пару недель, в течение которых возникало несколько серьезных следственных дел, большей частью успешно мною оконченных. Не то было с Руслановским делом. Оно оставалось все на той же точке. Исчерпав все усилия в напрасных розысках, Кокорин наконец заключил, что виновного не могло быть ни в нашем городе, ни даже в нашей губернии. Обстоятельства дела приобрели слишком большую известность, чтобы убийца мог рисковать оставаться так близко от места преступления. Из других мест не получалось никаких известий о результатах розысков.
В один вечер в конце января, то есть по истечении трех месяцев после убийства, я собирался уже писать постановление о представлении дела через прокурорский надзор в суд для прекращения следствия впредь до открытия виновного, как приехал ко мне в гости доктор Тархов, — тот самый, который исследовал труп убитой Руслановой.
— Как дела? — спросил он, садясь подле меня. — И в особенности, как идет дело о покойной Елене Владимировне?
— Все идет порядком, кроме дела Руслановой. Я до сих пор знаю о нем то же, что и вы, что она убита острым ножом, прорезавшим ей сонную артерию. И более ничего.
— И более ничего?
— Что делать? Я не всеведущ.
— Но ведь ходили еще какие-то слухи о лестнице, об оторванном лоскуте от платья… Неужели нельзя было наткнуться на какие-нибудь дальнейшие указания?
— Ничего более не знаем. Могу сказать вам, пожалуй, что не подлежит сомнению, что убийца перед балом спрятался в доме Русланова, вероятно, на чердаке; что вышел через слуховое окно на крышу, спустился по лестнице, вошел в окно, так некстати оказавшееся раскрытым в октябре месяце, затем зарезал Русланову, похитил диадему и скрылся. Спускаясь по лестнице, он уронил диадему и нож и упал вместе с лестницей. Вероятно, поранившись ножом, он успел, однако, поднять эти вещи и перелезть через забор. В моих руках лишь одно вещественное доказательство — лоскут сюртука, оставшийся на лестнице. Ищем, кому он принадлежит.
— Ну, а бриллианты?
— Бриллианты не найдены.
— Нельзя ли видеть модель диадемы?
— Отчего же! Вот она в этом шкафу.
Я принес модель и указал Тархову на тридцать пять искусственных камней и найденный в саду настоящий, который как раз приходился в серебряную оправу.
— Это то же, что в медицине, — сказал Тархов, — симптомы видим, а болезнь все-таки не знаем.
— Но в медицине вы по наружным признакам из ста случаев можете отгадать, по крайней мере, пять или десять раз, с какою болезнью вы имеете дело. А тут что ни дело, то новая наука.
Тархов задумался.
— Скажите, — спросил он меня, — говорил ли вам что-нибудь Бобров о приключении с его бритвой?
— Говорил, да я, признаться, не обратил на это никакого внимания. Бобров — чудак. Ему хочется уверить всех и каждого, что существует будто бы какая-то связь между убийством Руслановой и тем, что его человеку захотелось побриться бритвой хозяина. Я, по крайней мере, ничего другого не вижу в этом двухдневном исчезновении его бритвы.
— Нет, дело с бобровскою бритвой не так просто, как вам кажется… Я видел бритву. На ней запекшаяся кровь с приставшими волосами. Я советую вам обратить на нее внимание, Бобров сохраняет ее тщательно — завернул в бумагу и запечатал.
Разговор наш был внезапно прерван сильным звонком. Вошел слуга и подал мне телеграмму.
Я прочел следующую депешу от петербургской сыскной полиции:
«Варшавский купеческий сын Хаим Аарон задержан сего числа в С.-Петербурге с четырьмя бриллиантами. При обыске, произведенном в его квартире, найдены еще двадцать пять камней, принадлежащих покойной Руслановой. Хаим Аарон и отобранные у него бриллианты вместе с дознанием по этому делу препровождаются вслед за сим».
— Доктор! — воскликнул я. — Ваше присутствие приносит счастье. Час тому назад я уже был готов просить разрешения о приостановлении бесполезного следствия, полагая, что все меры к раскрытию преступления были мною исчерпаны. Александр Федорович! — обратился я к своему секретарю. — Пошлите сани за Кокориным.
— Ну, я думаю, что буду только мешать вам своим присутствием, — сказал доктор, — до свидания!
Не успели еще его сани выехать из дому, как явился Кокорин. Он вошел быстро, как бы имея передать мне нечто важное.
— Бриллианты найдены, — сказал я ему, — радуйтесь. Никто теперь не обвинит вас в неумении делать розыски. Камни были в Петербурге.
Я показал ему телеграмму.
— Это, конечно, вещь немаловажная! Но у меня тоже есть новость заслуживающая внимания, — и он положил передо мною маленькую записку, писанную косыми буквами, следующего содержания:
«Елена Владимировна! Если вы тотчас же не откажете Петровскому — вы умрете.
Ваш лютейший враг».
Слова эти были написаны на маленьком клочке почтовой бумаги. Почерк был бойкий, и, по-видимому, преднамеренно измененный.
— Что вы думаете про эту записку? — спросил Кокорин.
— Пока еще ничего! Где вы достали это письмо? На нем нет числа.
— Жена моя недели три тому назад отдала портнихе, что на Волховской улице, платье для переделки. Вчера портниха принесла платье примерять и спросила жену, не ею ли оставлена в кармане платья маленькая записочка. Жена ответила, что нет. Тогда портниха рассказала, что ученицы ее, подновляя платья, нашли записку и полагают, что она выпала из какого-нибудь кармана. Кому портниха ни показывала записку из заказывающих у нее — все сказали, что никаких записок в кармане не имели. Сегодня жена пошла к портнихе заплатить деньги, и та показала ей записку. Когда жена увидела имена Елены Владимировны и Петровского, она бросилась опрометью домой. Не застав меня дома, она пришла в полицейское управление и меня вызвала. Я отправился к портнихе и потребовал записку. Вот эта записка. Что вы о ней думаете?
— Я думаю, что это вещь или очень серьезная, или пустая. Может быть, записка имеет отношение к делу, а может быть также, что это просто институтская выходка какой-нибудь из барышень. Если эта записка предназначалась Руслановой, то в основании убийства лежала ревность, а не грабеж, и, в таком случае, как объяснить похищение бриллиантов? Во всяком случае, приведите скорей портниху сюда.
В руках моих была, может быть, новая нить к раскрытию преступления, но как узнать, кто писал записку?
Портниху привезли в слезах. Она клялась и божилась, что ничего не знает, ничего объяснить не может и никогда ни в каких судах и полициях не бывала.
— Успокойтесь, пожалуйста, — говорил я ей, — вас никто еще ни в чем не обвиняет и ни в чем не подозревает. Мне нужно только вас допросить. Кто вы, как ваше имя, где вы живете и чем занимаетесь?
Портниха сказала, что ее зовут Прасковьей Ивановной Мазуриной, что она живет в доме Ефремова на Волховской улице и работает вместе с сестрами.
— Мы шьем на весь город, — говорила она. — Платья, которые вы видите на балах, почти все из нашего магазина.
— Как попала к вам эта записка?
— Я сама не знаю, должно быть она выпала из кармана одного из платьев.
— Давно ли вы ее нашли?
— С месяц тому назад, а может быть немного более. Одна из учениц наших принесла ее ко мне из рабочей комнаты и сказала, что нашла на полу.
— Отчего вы до сих пор никому не заявили об этой записке?
— Я спрашивала у всех дам, которые приезжали ко мне, не забыли ли они в кармане записки. Все говорили, что нет. Вчера я спросила о том же у г-жи Кокориной, она пожелала, чтобы я ей показала записку, я и показала. Если бы я могла думать, что мне придется идти к следствию из-за этой записки, то, конечно, давно бы уже сожгла ее.
— Почему же вы не представили этой записки раньше ко мне или в полицию?
— Да зачем же мне было ее представлять вам?
— Из записки вы должны были знать, что она адресована Елене Владимировне, бывшей невесте Петровского; вы видели, что записка эта угрожает смертью, и вы спрашиваете, зачем вам было представлять записку. Неужели вы будете утверждать, что ничего не слыхали об убийстве Руслановой?
— Я записки не читала. Она была сложена конвертом, и прочесть ее, не раскрывая, нельзя было. Я вовсе не желаю выведывать секреты моих заказчиц; я показывала записку, не развертывая, и никто ее не читал. Сегодня в первый раз прочла ее г-жа Кокорина.
Признаюсь, что такое отсутствие любопытства в хозяйке модного магазина мне показалось весьма сомнительным.
— Скоро ли нашлась записка после убийства Руслановой? — снова спросил я портниху.
— Дня через два после бала ко мне привезли много платьев, так что вся квартира моя была ими завалена. Тогда же, вероятно, нашлась и записка.
