– Наивная ты моя дурочка. Сердечко у тебя доброе, а умом житейским ты вся в отца. Твой папочка, хоть научную степень и защитил перед смертью, в делах практических был просто дурачком. Ладно, предложи свою помощь жениху, поглядим, что получится. А теперь проси охрану везти тебя на занятия. – Наталья Андреевна вытерла подолом халатика слезы смеха и вернулась к готовке.
– Спасибо, мамочка! – Обрадованная Марина догнала мать и обняла ее.
– Иди, дочка, иди учись. После института пригласи жениха на обед. Я вам пироги испеку. Кстати, как насчет загса? Разговоры – это хорошо, а заявление подавать когда будете?
Наталья Андреевна принялась за тесто, Марина стояла рядом:
– Ой, я не знаю. Алекс сказал что-то насчет формальностей.
– И что же он сказал?
– Сказал: завтра, мол, все формальности решим.
– Вот и своди его в загс, пока не раздумал.
– Мама, как тебе не стыдно!
– Мне стыдно? Ты Галю из нашего двора вспомни. Целыми днями с колясочкой гуляет, Хочешь, как она?
– Нет, Алекс не такой!
– Дай-то бог, девочка. Вообще-то твой американец мне понравился. Но и я могу ошибаться.
– Спасибо, мамуля! Я такая счастливая!
– Вот что, счастливица. Твой жених документ ищет, так ты загляни к Дерябину. Вдруг Николай Спиридонович ему ту бумагу отдал.
– Ой, верно! И как я сама не додумалась? Сейчас я Саше позвоню.
Марина достала из сумочки мобильник и прошлась по кнопкам. Мать удивленно покосилась на трубку:
– Это еще откуда?
– Алекс дал, чтобы с ним и с охраной связываться. – И Марина убежала в свою комнату.
– У богатых свои привычки… – вздохнула женщина, краем уха прислушиваясь к голосу дочери. Но слов разобрать не смогла. Когда Марина вернулась, прежней радости в ее облике мать не заметила.
– Я ему все сказала.
– А чего скисла?
– Алекс меня отругал, что я не в институте. Велел ехать на занятия.
– Конечно, когда мать говорит, можно и не слушать, а когда жених… – ворчала Наталья Андреевна, с трудом сдерживая улыбку.
Москва. Бутырская тюрьма.
1944 год. Май
– Ты у меня заговоришь, гнида! Не таким языки развязывали, жидок паршивый! – кричит следователь Дерябин и приближает посеревшее лицо к Зелену, будто пытаясь загипнотизировать его своим взглядом.
Моисей Семенович молчит. Глаза у него от непрерывных, в том числе и ночных допросов покраснели, но страха в них нет. Он спокойно смотрит на майора и, к своему удивлению, злости в глазах того не замечает. Следователь молод, хоть и отрастил усы, а глаза усталого, несчастного человека. «Странный сопляк, – думает Зелен. – Не похож на зверя, которым прикидывается, или от молодости дурит?» До этого мальчишки его допрашивали два других майора – месяц Груднев и месяц Шахерман. Груднев лютовал по-настоящему, у Зелена были сломаны пальцы рук и отбита печень. Моисей Семенович не подписал ни одного протокола. Шахерман был ласков. Но Зелен сразу просек: обычная в НКВД технология ведения допросов, принцип кнута и пряника. Шахерман взывал к еврейскому смирению и благоразумию, обещал поблажки. С теми двумя Моисей Семенович разобрался, а Дерябина понять не может.
– Ну, помолчи, помолчи… Поставлю тебя «в стойку» еще на неделю, поглядим, как запоешь. – Следователь устало валится на стул и замирает, глядя на чистый бланк протокола.
– Дурак ты, Дерябин, – спокойно произносит Зелен.
– Конечно, дурак, – миролюбиво соглашается следователь. – Умный давно бы к тебе спецсредства применил. А я тяну, надеюсь на твою партийную совесть. Ты же, Зелен, перед тем как к врагам переметнуться, комиссаром был… За революцию кровь проливал.
– Был и до смерти останусь.
– И в той жизни у тебя эпизодик. На Белгородчине красного командира расстрелял? Не припоминаешь, сволочь? – В голосе следователя впервые искренний интерес. Зелен смолкает. Дерябин наконец попал в больное место. Моисей Семенович часто мысленно возвращался к расстрелу командира на поповском дворе в городе Валуйки. Но вины своей не находил. От дисциплины красноармейцев зависело тогда, станут они армией или превратятся в банду. Епифанов, допустив массовое пьянство, рисковал жизнью своей сотни. Первыми туда могли заявиться не его, Зелена, бойцы, а дени-кинцы…
– Чего замолчал, жидок? Приятно русскую кровушку проливать?!
– Я поступил по законам военного времени и свои действия до сих пор считаю обоснованными, – не отводя взгляда, твердо отвечает бывший комиссар.
– Вот и мы поступим по законам военного времени! Сколько тебе посулили за голову Анастаса Ивановича? – Дерябин снова кричит, входя в придуманную им роль. – Сколько, я тебя спрашиваю! – Истерически взвизгивает он, вскакивает со стула, подбегает к заключенному, замахивается кулаком. Но бить не бьет. И опять Зелен не видит в его глазах злости.
– Тебе не надоело орать, сопляк? – тихо спрашивает Зелен.
– Смелый ты жидок, Монька. Вон сколько вас, жидов, к революции примазалось. Гордишься небось, сука.
– Тебе ночью что снится?
– А тебе какое дело? – Дерябин удивленно хлопает ресницами.
– Так, интересно. Тебе же, наверное, неподписанные протоколы снятся. И кровь с чернилами вперемешку.
– А тебе?
– А мне поле с ромашками. И знаешь почему?
– Да пошел ты… Значит, так. Не подпишешь свое участие в заговоре против товарища Микояна, пеняй на себя.
– Зачем мне убивать Анастаса Ивановича? Он же хороший нарком. А пугать меня не надо. Хуже уже все равно не будет.
– Зачем убивать, спрашиваешь. Я тебе расскажу. – Дерябин закладывает руки за спину и, делая круги по кабинету, громко выкрикивает отдельные обвинительные фразы: – Ты еще, гад, в Нью-Йорке это задумал. – Три шага. – Там ты, продажная тварь, с белогвардейцем Слободским часто уединялся. – Еще три шага. – Вы обо всем, гниды, договорились. За деньги ты продался. За кровавые деньги американского империализма. – Останавливается. – Потому что в душе ты троцкист!
– С офицером союзного государства Иваном Слободски я один день работал по ленд-лизу, – возражает Зелен.
– Знаем мы этот ленд-лиз! – Дерябин снова усаживается за стол, хватает ручку и начинает быстро что-то писать. Не отрываясь от писанины, кричит: – Ты у меня тут сдохнешь, собака!
Продолжает быстро писать, время от времени выкрикивая брань и угрозы. Зелен понимает, что следователь ведет себя неадекватно. Раньше с ним подобного не случалось. Что он там пишет? Внезапно майор вскакивает, подбегает к заключенному, сует ему под нос исписанный лист. Сверху листа крупно: «Читайте быстро. Я очень рискую». Дальше мельче, Зелену трудно читать. Глаза устали от конвейерных допросов, слезятся. Дерябин держит бумагу, но кричать не перестает. Моисею Семеновичу его фальцет мешает сосредоточиться. Но заключенный заставляет себя сконцентрировать внимание. Наконец ему это удается, и он читает:
«Я свояк вашего друга Николая Вострикова. У вас нет выхода. Микоян вас сдал. Подпишите только на себя. Согласитесь, что лично хотели убить наркома. Можете никого больше не указывать. Если вы этого не сделаете, арестуют Клаву и Мишу. Если подпишите, жизнь вам сохранят, а семью оставят в покое. Завтра следователя заменят. Я вас больше не увижу».
Моисей Семенович кивком дает понять, что текст прочитал. Дерябин, продолжая орать, идет к столу, закуривает и сжигает листок.
– Я подумаю, – тихо говорит Зелен.
– Подумай, жидовская сволочь! – вопит Дерябин и вызывает конвоиров.
Зелена уводят в камеру. В ней больше пятидесяти заключенных и только двадцать коек.
– Туган, смотри, сам начальничек Главспирта возвернулся!
– Точно, Петух, а я думал, его уже шлепнули. Хотел чифирчиком помянуть.
Но блатных в камере мало, больше политических. Несколько заключенных встают и стеной идут на воров. Те сникают:
– А мы что? Мы ничего… Шутканули только…
Сокамерники сочувствуют Зелену, которого двое суток держали на ногах. Зелену освобождают место. Моисей Семенович благодарит, ложится на койку, но уснуть не может. Так и лежит с открытыми глазами до утра.
Утром его ведут на допрос, и он делает добровольное признание.
Екатеринбург. 2000 год. Март
В одиннадцать часов по местному времени к подъезду отеля «Урал» подкатывает черный лимузин с затемненными стеклами. Из дверей отеля выходит Алекс Слободски в великолепном синем костюме в мелкую полоску и при галстуке. Водитель в униформе распахивает перед ним дверцу салона. Алекс жестом указывает, что предпочитает сесть впереди, усаживается на переднее сиденье, и лакированная черная сигара плавно трогается с места. С небольшим интервалом с автостоянки отеля отчаливает темно-зеленый седан «Рено» и у первого перекрестка нагоняет лимузин. Перед светофором обе машины стоят рядом. Затемненные стекла не дают возможности заглянуть снаружи в чрево лимузина. Зато салон «Рено» просматривается прекрасно. Даже серьгу в ухе пассажира разглядеть не составляет труда.
