голландцами и итальянцами, дело явно шло к ничьей – Ульф вывел Мартина погулять.
– Плохой футбол, – сказал он Мартину, который бросил на него внимательный взгляд. Пес явно сумел прочесть по губам слово «плохой», а вот «футбол» не понял. Мартин опустил голову и поджал хвост, являя собой картину полного отчаяния.
– Прости, Мартин, – поспешно сказал Ульф. – Хороший. Хороший. – Он тщательно артикулировал каждый звук, и Мартин явно его понял, но вид у него все равно оставался несчастный.
Это, однако, прошло, стоило им оказаться на улице и встретить одного из приятелей Мартина – лохматого терьера, чьи хозяева снимали квартиру в том же доме. Они с Мартином неплохо ладили и теперь принялись гоняться друг за другом – несколько минут, пока игра не угасла сама собой. Ульф перекинулся парой слов с владельцем терьера, мягким, скромного вида человеком, которого, казалось, интересовала только одна тема: проблемы парковки в их районе.
Потом Ульф заглянул в супермаркет, где купил немного замороженной рыбы, упаковку картошки и брокколи. Приготовлю-ка я всю картошку сегодня, подумал он. Тогда часть останется на завтра, к обеду. А сегодня будет омлет, как обычно по воскресеньям. Вот и вся моя жизнь, подумал он. Вот это, и больше ничего. Но потом ему пришло в голову, что у всех остальных примерно то же самое. Анна сегодня повезет девочек на какое-нибудь соревнование по плаванию. А ее мужу – как она как-то рассказывала – нравилось говорить по радио с людьми из других стран: у него была своя любительская радиостанция. И зачем людям идти на такие сложности только для того, чтобы поговорить друг с другом, при том, что сказать им было особенно нечего, да и, кроме того, через интернет связаться гораздо проще? Конечно, людям необходимо общаться, чтобы не попасть в тюрьму собственного «я».
Анна… Почему-то по воскресеньям он думал о ней особенно часто, как ни старался отвлечься от этих мыслей. Я должен ее забыть. Должен. И тогда я смогу попробовать найти себе кого-то еще – единственный разумный выход из этой ситуации. Я должен найти себе кого-то, у кого не будет мужа и двух дочек. Кто смог бы думать обо мне, вот как я сейчас думаю об Анне. Кого-то, кто ходил бы со мной на выставки, а потом мы ужинали бы вместе в каком-нибудь ресторанчике. Не омлетом. С кем мы ездили бы за город в «Саабе», где гуляли бы как следует, на просторе, а не как я сегодня, нога за ногу, в нашем местном парке. Кого-то, кто увлекается оперой, а может, икебаной, а может, и тем и другим. Кого-то, кто умеет смеяться и находит забавными фильмы Бергмана. Кто выбрал бы для меня новый свитер. Кто держал бы меня за руку ночью в кровати и сворачивался бы калачиком у меня под мышкой, кто приносил бы мне счастье, просто счастье, и все.
Это было в воскресенье – или каким могло бы быть воскресенье в лучшем из миров. Утром в понедельник Ульф нарочно явился на работу пораньше, поскольку у него накопилось несколько дел, в том числе – совершенно абсурдный отчет, затребованный начальством отдела снабжения – об использовании заказанных отделом предметов. Это означало, что Ульфу необходимо отчитаться за все, что они заказывали за последние шесть месяцев, и либо списать предмет как использованный – например, бумагу для принтера, либо внести в инвентарный список. Смысла в этом ровно никакого, подумал Ульф, но что поделаешь – это было частью новой политики, предложенной Комиссаром и называвшейся «непрерывный аудит». Ульф мог бы переложить эту задачу на кого-то другого – Эрик обожал подобные штуки, – но в инструкции было особо указано, что главы отделов должны составлять отчеты собственноручно. Отчет займет не меньше пяти часов, подумал Ульф, и потому лучше начать пораньше, если он вообще хотел что-то сегодня успеть.
Ульф никогда не любил понедельники, особенно с утра. В детстве стоило ему проснуться в понедельник, как он начинал жалеть о том, что выходные только что закончились. Выходные означали свободу и все возможности, которые она с собой несла. А понедельники были противоположностью этой свободы, в особенности потому, что по понедельникам у него были уроки фортепьяно, отвертеться от которых было невозможно. Мама Ульфа была убеждена, что ее сыновьям необходимо освоить инструмент. Ульф старался, конечно, но фортепьяно он так и не сумел полюбить и практиковался не особенно усердно. Это вызывало неудовольствие учительницы, которая ради подобных случаев держала рядом с клавиатурой линейку, которой и била Ульфа – не слишком сильно – по пальцам, стоило тому совершить ошибку. У Бьорна же был талант от природы, и от этого Ульфу было только хуже: его игру постоянно сравнивали с игрой брата, причем часто это делал сам Бьорн, который говорил: «Ну ты и бездарь, Ульф. Тебе это кто-нибудь говорил? Настоящий бездарь!»
Когда Ульф стал ходить на терапию, то упомянул как-то на консультации эти уроки. Доктор Свенссон неодобрительно покачал головой.
– Не могу вам даже сказать, сколько раз я слышал о проблемах, связанных с учителями, – сказал он. – От людей, сидевших на этом вот самом месте, где сидите вы. Учителя иногда просто не понимают, какая им дана сила – сила причинять боль, сила обескураживать. У них в руках громадная власть.
– Да я никогда особенно не практиковался дома, – ответил на это Ульф. – И я вообще не уверен, есть ли у меня слух.
– Это, – заметил доктор Свенссон, – только доказывает мою точку зрения. Ваша учительница лишила вас мотивации. А ваш брат воспользовался этим и только еще сильнее ранил ваши чувства.
Ульф ответил, что не видит в этом такой уж большой проблемы.
– Это было так давно, – сказал он. – Я об этом почти и не вспоминаю.
– А зря, – возразил доктор Свенссон. – Подобные вещи не стоит пытаться похоронить.
– Да я и не хоронил, как мне кажется, – Ульф посмотрел на доктора Свенссона, который, в свою очередь, разглядывал его с задумчивым видом – будто прикидывая масштабы психологического ущерба, который способна нанести вооруженная линейкой учительница музыки.
– Вы ее простили? – спросил психолог.
Ульф нетерпеливо хмыкнул.
– Конечно, простил. Я же говорю, это было очень давно.
– Ну, это уже кое-что, – отозвался доктор Свенссон. – Но, знаете ли, процесс прощения происходит на нескольких уровнях. Есть, во-первых, формальное прощение, которое мы высказываем, но, вполне возможно, не ощущаем на глубинном, истинном уровне. Есть, кроме того, прощение, которое идет – как это было принято говорить – от сердца.
Ульф поднял глаза. Это что, было очередное проявление
